Совко этого не понимает и на всякий случай со мной не связывается, даже головы не поворачивает. Но все непонятное всегда беспокоит, мешает а порой и пугает. Черт его знает, что я такое сказал и как это его, Совко, касается. А тут еще и Кузьмич кивает мне и загадочно говорит:
— Именно что, — потом поворачивается к Совко: — Пойдем дальше. Виктора Арсентьевича Купрейчика знаете?
— Нет.
Что-то в этом твердом «нет» Кузьмича явно настораживает. По-моему, какой-то намек на искренность.
— Залезли в квартиру, даже не зная, кто хозяин?
— Какую еще квартиру? — резко спрашивает Совко. — Ни в какую квартиру я лично не залезал.
Это уже очевидная ложь, и разоблачить ее весьма просто, стоит только показать Совко утерянную им там перчатку. Но это делать еще рано. Кузьмич придерживается принятого плана допроса.
— Ладно, — соглашается он. — Значит, о Купрейчике Викторе Арсентьевиче ничего не знаете, так, что ли?
— Ничего.
— Что ж, выходит, это тоже надо будет доказывать. Только и всего. Знать вы его должны, деться тут некуда.
— Попробуйте докажите, — нахально улыбается Совко. — Интересно, что у вас получится.
— Попробуем, — кивает Кузьмич. — А вот парень такой, в зеленом кашне, в кепке, у него еще «Москвич» красный. Его как зовут?
Совко напряженно смотрит на Кузьмича, словно пытаясь угадать, какой ответ тот хочет услышать и что вообще этот вопрос означает. И тут я впервые за весь допрос перестаю его понимать. О чем думает сейчас Совко? Почему возникло вдруг такое напряжение? Ведь самый, казалось бы, простой вопрос, его Совко должен был ждать. Ну, откажись отвечать, скажи, что не знаешь этого парня, только и всего. Чего тут волноваться, чего медлить? Непонятно. А все непонятное… Да, теперь мы с Совко, кажется, поменялись ролями.
Видимо, и Кузьмич ощущает эту внезапную напряженность и говорит с каким-то скрытым и мне пока непонятным смыслом:
— Он здорово намозолил там всем глаза, этот парень.
— Это где же такое? — с напускной небрежностью спрашивает Совко, но эта небрежность немало стоит ему сейчас, я чувствую.
— В том дворе, — отвечает Кузьмич.
Совко молчит. Он не спрашивает, что это за двор, его сейчас спектакль явно не занимает, он пытается что-то сообразить или вспомнить. Но что именно? Я по-прежнему не понимаю его и начинаю нервничать.
— А на их даче вы были? — снова спрашивает Кузьмич.
Ага. Он начинает «кольцевать» Совко вопросами по этому пункту, вызвавшему такую странную реакцию, искать слабое место здесь, чтобы через него прорваться или незаметно проскользнуть к истине, к разгадке этой странной заминки в допросе.
Почему, назвав трех соучастников, Совко не желает называть двух других? Потому что они москвичи? Ну и что? Потому что они в данный момент ближе всех к краденым вещам, к его, Совко, доле, которую он не хочет потерять?
— Так были вы на их даче? — повторяет свой вопрос Кузьмич.
Совко колеблется, медлит с ответом и наконец выдавливает из себя:
— Не был…
Эге, кажется, он тоже начал какую-то игру с нами. Нервы мои так напряжены, что ловят, как самый чуткий камертон, его напряжение, его попытку сбить нас со следа.
— Ну конечно, — говорю я насмешливо, — такой мелкой шавке не положено знать, где что лежит. Ее дело кусать кого прикажут и тявкать на ветер.
Совко резко поворачивается в мою сторону. Узкое лицо его вспыхивает, заливается краской, кривятся, дрожат пухлые губы, и пустые глаза сейчас полны злобы. Здорово, кажется, я его задел, самолюбивый он парень, с гонором.
— А ты… — еле сдерживаясь, говорит он. — Ты помалкивай. Еще увидим, кто из нас тут шавка.
— Давай, давай, — подстегиваю я его. — Но на дачу тебя все-таки не пустили, выходит. Ты небось и зеленые «Жигули» тоже ни разу в том дворе не видел.
Я помогаю Кузьмичу «кольцевать» слабый пункт, на который мы так неожиданно наткнулись.
— Какие еще «Жигули»? — раздраженно спрашивает Совко, но тут же, спохватившись и не желая, видимо, выступать в роли мелкой шавки, которой чего-то не доверяют, добавляет: — Меня на солому не купишь. Фиг я тебе чего скажу, заруби это себе.
Странно, но у меня такое ощущение, что он ничего об этих «Жигулях» не знает. Неужели у них так поделены роли? Что-то не верится. Тем не менее на «Жигулях» Совко оступился. Уловил это Кузьмич? Наверное. Во всяком случае, он переходит к новой теме.
— Учтите, — говорит он Совко, — Музу мы пока отпустили.
— А если бы и захотели посадить, то не смогли бы, — усмехается Совко. — Нет за ней ничего, не прицепитесь.
— Да, не успели вы втянуть ее в свои дела, это мы знаем. А верно, что вы жениться на ней собрались?
— Не ваше дело, — снова начинает грубить Совко.
— Ошибаетесь, — терпеливо, не повышая голос, возражает Кузьмич. — Я уже вам сказал: теперь все, что касается вас, касается, к сожалению, и нас. А Музе вы только искалечите жизнь. Куда например, вы хотите ее увезти? Домой, где жена с дочкой вас ждут?
— Увез бы — не нашли, — нагло говорит Совко, — сколько бы ни вынюхивали. Такими бабами не бросаются, когда они сами в руки идут.
— Еще бы, — усмехаюсь я. — Она же по глазам гадает и своя до смерти, так, что ли? Еще и завалить обещал, когда надоест, чтобы другому не досталась.
И тут Совко резко поворачивается, готовый, кажется, кинуться на меня, светлые глаза его странно вспыхивают и заметно бледнеют покрытые золотистым пушком щеки. Он стискивает кулаки и, захлебываясь, кричит:
— Не цапай!.. Убью!.. Моя Музка, понял?!. Моя!.. С Гвимаром не пошла, на миллионы его плюнула!.. А на тебя, копеечника, гниду, и не посмотрит!.. Ни с кем не пойдет!.. С Ермаковым даже не пойдет! Понял?! Ни с кем! А со мной на край света!.. Пальцем только поманю!..
— Чтобы ты ее там завалил? — насмешливо осведомляюсь я.
— У-у!..
Совко по-тигриному, стремительно кидается на меня. Я даже не успеваю вскочить и бью его двумя ногами, когда он уже совсем близко и защиты от этого удара нет.
Он валится на пол и истошно орет. Это уже симуляция. Я ударил его в четверть силы, это, скорее, был даже не удар, а толчок, который лишь свалил его. Но Совко орет истошно, симулируя боль и истерику.
Я по-прежнему сижу на диване. Кузьмич невозмутимо крутит в руках очки. Мы терпеливо и равнодушно ждем. Совко постепенно затихает и настороженно поглядывает на нас, продолжая лежать на полу.
— Так, — говорит наконец Кузьмич. — Ну, вставайте, Совко. Чего уж там.
Но Совко продолжает лежать, неудобно подвернув под себя ногу и закрыв локтями лицо; мне виден только один его глаз, в нем настороженность и злоба прямо-таки волчья.
