— А потом все же повидай Купрейчика. Пора, я думаю, потревожить. И все наши вопросы ему поставить. Кстати, он, может, кроме Гвимара Ивановича, еще кого-нибудь из той шайки знает. Может, Гвимар Иванович его с кем-нибудь случайно знакомил?
— С кем? Со шпаной вроде Лехи или тем, в зеленом кашне? — скептически спрашиваю я. — Ну что вы, Федор Кузьмич.
— С ними-то, конечно, нет. А вот с таким, как Лев Игнатьевич, вполне мог познакомить. Словом, прощупай.
— Ладно. Только сомнительно, по-моему. Зачем им двоим в одну квартиру соваться? Подвод-то давал к ней Гвимар Иванович — это ясно. — Я останавливаюсь возле двери и рассуждаю все с большим воодушевлением: — Но какова все же роль этого Льва Игнатьевича — вот что интересно. С остальными ясно. Гвимар Иванович — наводчик, Чума и Леха — исполнители, двое москвичей с машинами — увезли, спрятали, может даже, и покупателей должны найти. А этот Лев Игнатьевич? Главарь, что ли?
— Тогда кто такой Ермаков? — задает вопрос Валя.
— А он, скорей всего, вообще к этой группе отношения не имеет, — отвечаю я. — Так, подпольный делец какой-нибудь, местная знаменитость среди уголовников. А вот этот неведомый Лев Игнатьевич отношение к группе имеет самое непосредственное. С Чумой в ресторане бывал, во дворе с Гвимаром Ивановичем ссорился, и того потом Чума убивает.
Говоря об этом самом Льве Игнатьевиче, я вдруг ощущаю какое-то непонятное беспокойство, какую-то взвинченность, что ли, как, знаете, больные люди от предстоящей перемены погоды: вроде бы зримого повода никакого пока нет, а тревога уже откуда-то приходит. Или это просто нервы?
— Вот-вот, — кивает Кузьмич. — Именно что поссорились. И возможно, веры Гвимару Ивановичу не стало. Тогда мог и сам Лев Игнатьевич появиться в квартире Купрейчика. Под благовидным предлогом, конечно. Чтобы самому осмотреть, так сказать, поле боя. Проверить данные Гвимара Ивановича. Вполне допустимо. Тем более, солидный человек, под солидным предлогом, конечно. Доверие ему было бы полное. Как считаете, а?
Всегда Кузьмич кончает свою мысль вопросом, вы заметили? Всегда стремится втянуть нас в обсуждение, заставить возражать или соглашаться. Это вовсе, между прочим, не педагогический прием; я заметил, что ему самому это необходимо, он привык, ему требуется, чтобы кругом него люди тоже думали над тем, над чем думает он, и вопрос престижа при этом его нисколько не волнует.
— Если была необходимость, то появиться он у Купрейчика мог, — соглашаюсь я.
— Ну вот, — с облегчением констатирует Кузьмич. — Но это я, конечно, к примеру. Ты смотри разберись получше, что там к чему. И потревожь, потревожь его, не бойся. Они его сильнее потревожили. — И деловито заключает: — Ну, ступай. Звони в Южноморск. А с Купрейчиком постарайся днем встретиться. К вечеру Мещеряков обещал доложить результаты работы по обоим москвичам. Говорит, кое-что там уже накопали.
Я киваю и, наконец, выхожу из кабинета.
Вот, между прочим, такие у нас субботы, в нашей работе. И воскресенья часто тоже такие. Расследование тяжких преступлений должно идти непрерывно, тут дорог каждый час, не только что день. Паузы, конечно, возможны, но они зависят не от дня недели.
В дежурной части мне тут же дают Южноморск. Разница во времени у нас всего лишь час, и там тоже разгар рабочего дня. Дежурный горотдела Южноморска принимает мое сообщение о возможном появлении Лехи и обещает принять все меры к его задержанию. В последнем случае будет немедленно сообщено нам. Голос у него при этом торопливый и нервный. Что-то, наверное, случилось у них, скорей всего какая-то неприятность.
— Разыскивается в связи с убийством и крупной квартирной кражей, — подчеркиваю я и еще раз настойчиво предупреждаю: — Помните, вооружен и очень озлоблен. Потому опасен при задержании.
— Понятно, понятно, — нетерпеливо говорит дежурный. — Все будет сделано, товарищ Лосев.
Мне не нравится его тон, но ничего больше не остается, как пожелать удачи. Моего дружка Мамедова на месте не оказывается. Я прошу передать, что жду от него известных ему сведений. На этом мы с дежурным прощаемся.
Я иду к себе и уже по городскому телефону звоню Купрейчику. Он, конечно, дома. Время около одиннадцати, и Виктор Арсентьевич, судя по его вальяжному тону, небось еще попивает утренний кофе и проглядывает свежие газеты. Эх, живут же люди, черт возьми!
Виктор Арсентьевич отменно любезен и конечно же не отказывается повидаться со мной. Больше того, он как будто даже рад предстоящей встрече. И мы уславливаемся, что через час я буду у него.
Конечно, я мог бы вызвать его к себе. Несмотря на субботу. Но это не тот случай. Виктор Арсентьевич приедет недовольный, раздраженный причиненным ему беспокойством, настороженный, конечно, и с одной лишь мыслью поскорее от меня отделаться. И нужного разговора — доброжелательного, неторопливого, благодушного даже, с желанием все припомнить и максимально тебе помочь, — такого разговора уже не получится. А мне нужен именно такой разговор.
И потому я уславливаюсь, что через час приеду к Виктору Арсентьевичу. Ничего не поделаешь, так надо. Хотя погода по-прежнему мерзкая. Стеной валит мокрый, тяжелый снег, сырость пробирает до костей, под ногами глубокие ледяные лужи.
Ровно через час я пересекаю знакомый двор. Моей приятельницы с внуками не видно. Впрочем, время их уже кончилось. Да и вообще вряд ли они гуляли в такую жуткую погоду. Заваленный снежными сугробами двор пустынен, насколько можно разобрать что-либо сквозь густую белую пелену снега.
Я пробираюсь к подъезду и поднимаюсь на третий этаж, по дороге стряхивая с себя снег.
Дверь открывает сам Виктор Арсентьевич. Он в знакомой уже мне красивой коричневой пижаме, под ней белоснежная рубашка, но галстука на этот раз нет, ворот по-домашнему расстегнут. Виктор Арсентьевич свеж, бодр и приветлив. Похоже, он и в самом деле доволен встречей со мной.
Мы проходим в кабинет, и я снова как бы погружаюсь в книжный хаос вокруг. Однако он имеет свою какую-то неуловимую, но стойкую композицию, что ли. Мне кажется, что за два дня тут не тронута ни одна книга на огромных, вдоль двух стен, стеллажах, ни один даже раскрытый журнал на овальных тяжелых столах.
Возле кожаного дивана, над которым развешаны картины, стоит другой столик, полированный, на тонких ножках, за которым мы прошлый раз пили кофе. Сейчас на нем стоит ваза с апельсинами и яблоками, две тарелочки и фруктовые ножи.
— От этой мерзкой погоды есть только одно средство, — говорит Виктор Арсентьевич.
Он приносит бутылку коньяка и две рюмки и, в ответ на мой протестующий жест, добавляет:
— Знаю, знаю. Вы на работе. И потому спаивать вас не собираюсь. Но даже комиссар Мегрэ в мерзкую погоду не отказывался от рюмочки.
— Вы меня сразили этим классическим примером, — сдаюсь я.
Мы чокаемся и делаем по глотку. После чего не спеша закуриваем. Между прочим, коньяк в такую погоду действительно очень к месту. Я сильно продрог, и сейчас приятное тепло разливается по телу. Что ж, пора приступать к серьезному разговору, «разминка» кончилась. И я приступаю.
