Пока что я пишу различные бумаги, но внезапно замечаю, что мысли мои то и дело возвращаются к Лехе. Как он все же нелепо погиб! Действительно, как жил, так и погиб. Что говорить, впереди ему ничего радостного не светило. За соучастие в убийстве предстояло отвечать, и за крупную квартирную кражу тоже. А если учесть, что у него была бы уже третья судимость, то эта самая Зина вряд ли его дождалась, и мать тоже. По разным причинам, конечно. К тому же неизвестно еще, каким бы он вообще вышел на свободу. Долгий срок заключения тоже, я вам скажу, чреват опасностями. Мы уже не раз это замечали — рвутся семейные и благоприятные, положительные дружеские связи на свободе, а вместо них появляются другие, отрицательные, опасные и к тому же весьма устойчивые за долгие годы совместного заключения. Окружать его там будут не проказливые мальчики-шалунишки, не впервые оступившиеся юнцы. Нет, Леха наверняка попал бы в серьезную колонию со строгим режимом, и надо много решимости и душевных сил, чтобы противостоять там отрицательным влияниям, Леха к этому готов не был, это уж точно.
И все же как знать. Мне сейчас даже кажется, что я бы Леху не выпустил из поля зрения. Чем-то он меня заинтересовал. Черт его знает чем, но теперь это не имеет значения. А впрочем… Пожалуй, я все же понимаю, чем он меня заинтересовал. Это даже не то слово. Какое-то подспудное чувство признательности. У Лехи дрогнула рука, когда он бил меня сзади. Дрогнула. Это была вспышка совести, наверное, вспышка жалости. Значит, не все умерло в его душе. И потом, вот те слезы его. Нет, не интерес испытывал я к Лехе, а надежду. Именно надежду. И вот все кончено.
А если бы его ждала засада тогда, у той старухи… Леха теперь был бы жив. И засаду там оставить было необходимо. Необходимо! Не подумали, спешили, радовались, что взяли Чуму. Какой серьезный промах! Утешать себя сейчас, что никакое большое, сложное дело не обходится без ошибок, промахов, недоработок? Хорошенькое утешение. Тут локти впору кусать.
Мои размышления прерывает телефонный звонок.
— Виталий Павлович? — слышу я знакомый скрипучий голос. — Мое почтение. Это Павел Алексеевич. Звоню, как условились. Помните?
— А как же? Конечно, помню, — говорю я как можно дружелюбнее. — Что ж, надо бы встретиться еще разок.
— Нет, не надо, — мягко возражает Павел Алексеевич. — Во всяком случае, пока. Если вы согласитесь со мной, то мы это сами увидим по вашей, так сказать, линии действия. И немедленно отреагируем. За это не беспокойтесь.
— Гм… Кое-что все-таки надо было бы оговорить, — с сомнением произношу я, подавляя при этом досаду.
— Единственный вопрос, который, как я понимаю, вам хотелось бы оговорить, — усмехается Павел Алексеевич, — будет решен так, как вам и не снилось. Но пока мы, к сожалению, не уловили с вашей стороны встречных шагов. Учтите. Смотрим мы внимательно. Так что всего доброго. Спешу. Я вам позвоню недели через две.
В трубке слышатся короткие гудки. Я медленно опускаю ее. И тут же раздается звонок. Мне докладывают, что разговор происходил по телефону-автомату у центрального телеграфа. Что и следовало ожидать.
Да, ушел от меня загадочный Павел Алексеевич, буквально из рук ушел.
Глава 7
ОПЯТЬ НЕ САМАЯ ПРИЯТНАЯ КОМАНДИРОВКА
Вот еще новости: Светка стала бояться самолетов. Пристала ко мне, чтобы я ехал поездом. А я уже отвык даже спать в вагоне, отвык от этого вагонного быта, от этого томительного безделия. Еле-еле я Светку успокоил. Скорее даже, она сделала вид, что успокоилась. Анна Михайловна деликатно помалкивала, но я видел, что она на этот раз всей душой на стороне Светки.
Самолет мой вылетает в середине дня, утром я еще заскакиваю на работу. Мне надо повидаться с Валей Денисовым. Дело в том, что вчера, пока я дожидался звонка Павла Алексеевича, Валя побывал на фабрике, где работает Купрейчик. Во-первых, уточнил служебное положение Виктора Арсентьевича. Он, оказывается, начальник отдела снабжения. И на прекрасном счету. Но главное, Валя проделал важную, хотя и жутко нудную работу: он пролистал в отделе охраны все книги регистрации посетителей, которым выписывались по чьей-либо заявке разовые пропуска. Эти книги, оказывается, положено хранить довольно долго. Почему — неизвестно. Не могли же руководящие инстанции предвидеть наш случай или что-либо подобное? Так или иначе, но нам повезло. Однако лишь в том смысле, что Валя смог убедиться: фамилия Семанского в книгах ни разу не упоминается. Не был Гвимар Иванович на фабрике, не был никогда. Валя, однако, человек осторожный и недоверчивый. Он резонно предположил, что выдачу разового пропуска Семанскому могли случайно не зарегистрировать, по оплошности, допустим, или по небрежности. Поэтому Валя попросил начальника охраны показать ему копии актов проверки работы бюро пропусков. Такие копии нашлись, и Валя смог убедиться, что среди кучи всяких обнаруженных недостатков, однако, ни разу не было случая, чтобы выписанный разовый пропуск оказался незарегистрированным. Трудно было предположить, что единственный такой случай пришелся именно на Семанского и к тому же не был отмечен проверяющими. Нет, куда вероятнее был вывод, который Валя и сделал: Гвимар Иванович ни разу не был на фабрике, ни у главного инженера, ни у главного механика, ни у кого вообще.
Выходит, соврал Купрейчик насчет визита Гвимара Ивановича Семанского на фабрику. Где-то еще и каким-то другим путем познакомились они. Только не хочет, видимо, рассказывать мне об этом Виктор Арсентьевич. Не хочет почему-то, и все. Это весьма странно и неприятно. Чего бы ему тут скрывать от меня, в самом деле?
В связи с этим опять под вопросом, под большим вопросом, становится вообще искренность уважаемого Виктора Арсентьевича. Это, кстати, уже вторая причина, заставляющая меня в этой искренности усомниться. А первая заключается в том, что я по-прежнему не верю, будто Купрейчик не знает, как он меня уверял, неведомого мне пока Льва Игнатьевича, как, впрочем, и весьма похожего на него Павла Алексеевича. Я вам забыл сказать, что и насчет этого Павла Алексеевича я у него на всякий случай тоже осведомился. Нет, и его тоже Купрейчик, оказывается, не знает. Ну, тут я, признаться, особой надежды и не питал. А вот Лев Игнатьевич после известной ссоры во дворе с Гвимаром Ивановичем вполне мог появиться сам у Купрейчика. «Но мог и не появиться?» — спросил меня Кузьмич. «Мог, — ответил я ему. — Но мне почему-то кажется, что появился, что знает его Виктор Арсентьевич». Почему мне так кажется, это я объяснить не мог и сейчас не могу. Кажется, и все тут. По каким-то неуловимым интонациям в голосе Виктора Арсентьевича, когда он говорил со мной об этом человеке, по его вопросам, ответам, по выражению его лица, наконец, черт его знает еще по чему.
Обо всем этом я размышляю, прогуливаясь по огромному залу ожидания Внуковского аэропорта. Кругом царит привычная суета и неутихающий гул голосов, он вдруг покрывается далеким и могучим ревом авиационных моторов или трескучим голосом диктора, объявляющим об отлете или прилете самолетов. Однако весь этот нескончаемый шум и суета нисколько не мешают мне размышлять о своих делах. Не мешает мне и мелькание лиц вокруг, в которые я по привычке всматриваюсь. Какой-то внутренний фиксатор не подает при этом сигналов тревоги.
