Осадчий толкнул старичка.
— Давай повтори.
— И повторю! — закричал старичок, глаза его горели решимостью. — Не пущу!
Он прижался к дверям, еще шире раскинул руки.
— Не дам! Взорвать дворец! Это не военный объект! Не имеете права!
— Нет, ты повтори, для кого бережешь, — угрожающе сказал Осадчий.
— Да, немцы не позволят себе такое, они культурные люди.
— Слыхал? Фашисты — культурные! Они книги жгли!
Осадчий скомандовал, саперы оторвали старика от дверей, высадили их с треском, и перед ними распахнулся зал, освещенный электричеством. Узорчато-зеркально блестящий паркет, хрустальные люстры, канделябры... Выложенные бронзой следующие двери открывали анфиладу зал. Зрелище показалось лейтенанту волшебно-призрачным. До сих пор дворец был для него лишь укрытием от обстрелов.
Осторожно лейтенант двинулся по вощеной глади паркета. Вспомнился жаркий день, когда отец привел его в эти просторы парадного золота, и они, надев войлочные туфли, ходили с экскурсией.
Грязные следы солдатских сапог отпечатались, налепили мокрые листья, сквозь все узоры тянулись глубокие царапины.
— Ваши люди тащили здесь ящики, — старик показал на борозды. — Что же вы делаете?
По синему небосводу потолка летели купидоны. Кое-где стояли вазы. Многое было вывезено, убрано, торчали крюки от картин. Ничто уже не отвлекало от обнаженной красоты залов, от лепнин. Узоры китайских обоев, кресла... Сюда еще не проникла вонь пожаров, отсветы их сквозь оконную расстекловку выглядели как праздничный костер.
Лейтенант плыл словно во сне. Пустынный дворец втягивал его в заколдованное великолепие. За лейтенантом двигались саперы Осадчего, мимо них пробежали, разматывая провод, двое солдат.
— Артиллеристы, — сказал Осадчий на ухо лейтенанту.
— Вы подвергаете дворец опасности, — сказала девушка.
Лейтенант подумал и сказал Осадчему:
— Давай заминируем только подходы.
— Есть сталинский приказ, — сказал Осадчий.
— То приказ насчет складов и заводов.
Дальше Осадчий заговорил сплошным матом, лицо его задергалось, сорвал с плеча автомат, пустил очередь по стенам, затем по зеркалам, так что они взвизгнули мелкими брызгами, провел свинцовым полукружьем по узору паркета, щепа полетела во все стороны.
Лейтенант его не останавливал. Девушка бросилась к Осадчему, лейтенант перехватил ее, потому что Осадчий дрожал, взгляд его был безумен.
— Варвары, — кричала девушка.
Старик-смотритель опустил голову и отвернулся.
— Может, завтра здесь будут немцы, — сказал лейтенант. — Уходите.
Еще он сказал:
— Почему вы столько оставили, почему не увезли?
Старик оглядел его почти брезгливо, на лейтенанта еще никто так не смотрел.
— Потому что вы воевать не умеете, — произнес старик.
Лейтенант не успел ответить, прибежал Иголкин, лейтенанта вызывали по телефону из дивизии.
Ему сообщили, что надо удержать позицию а до завтрашнего вечера, пока займут позицию на Пулкове. Сказали, что к нему едет Михайлов. Когда лейтенант вышел, на ступенях лежал молоденький милиционер, из горла у него толчками шла кровь, над ним хлопотал врач. Рядом на земле лежал убитый милиционер, лицо его было закрыто фуражкой.
— Не послушались, — сказал Иголкин. — Дурни.
— Кончается, — сказал врач. Умирающий вытянулся как по команде, лицо его разгладилось, он удивленно смотрел в небо.
Невероятное
С передовой звонили, требуя поддержки, спрашивали, следует ли ударить во фланг, обороняться дальше невозможно, боялись, что отсекут. Где какая рота лейтенант плохо представлял. Дальше пошла какая-то неразбериха, действия и намерения лейтенанта я уже плохо могу объяснить, могу лишь вспомнить какие-то факты. Видя бойцов, которые толпились возле КП, он считал, что они отсиживаются, гнал всех на «передок», набросился на какую-то команду, которая сидела на траве, курила.
— Кто такие?
— Минометчики.
— Почему не стреляете?
— Мины не подвезли.
— Отсиживаетесь?
Отправил их всех во вторую роту, которая требовала помощи. Через полчаса доложили, что мины доставлены. Где минометчики?
Появился писательский взвод, был при дивизии такой, состоял из ленинградских писателей.
— Где командир?
— Командир в политотделе дивизии получает задание.
— А, отсиживаетесь!
Вызвал из строя молодого, рослого, в очках.
— Кто такой?
— Поэт Лифшиц.
— Назначаю вас командиром. Выстроить взвод и на передовую, в распоряжение командира первой роты.
Поэт Лифшиц пытался объяснить, что он не умеет командовать, что их командир Семенов вот-вот вернется. Лейтенант отчеканил свое:
— Ваша задача помочь эвакуировать раненых, и никаких разговоров.
Недослушав, лейтенант скомандовал:
— Выстроить взвод и шагом марш!
Лифшиц опять что-то начал говорить.
— Потом будете писать, сейчас надо воевать, — сообщил лейтенант им всем.
Голосом мучительно застенчивым Лифшиц подал команду: «Шагом марш».
За всю войну лейтенант Д., помнится, не встречал более неподходящего к должности командира, чем этот поэт.
Взвод не взвод, скорее гурьба пожилых, сутулых мужчин ворча, переговариваясь, обреченно двинулась к дороге.
Спустя многие годы они встретились. Лифшиц узнал Д., ничего не сказал, отвернулся. Бывшему лейтенанту было бы легче, если бы Лифшиц был плохой поэт, но он был неплохой поэт. И Д. нравились некоторые его стихи. Очки его стали еще толще, мягко-пухлое лицо еще добрее. Теперь, без оружия, в потрепанном свитере, тот бывший лейтенант ничего не представлял из себя, невозможно было понять, как он мог этого поэта гнать на передовую, под пули, гнать их всех.
Я вас хочу предостеречь
От громких слов, от пышных встреч.
Солдатам этого не надо.
Они поймут без слов, со взгляда,
Снимать ли им котомку с плеч.
Много позже в разговоре с поэтом Александром Гитовичем я узнал, что, оказывается, Владимир Лифшиц после ополчения остался в армии, воевал, стал офицером, командовал чуть ли не батальном. Это несмотря на свою близорукость. Отличился в боях.
Во времена борьбы с космополитами, на самом пике антисемитской травли, он вел себя непреклонно, не каялся, кажется, единственный из поэтической группы Гитовича, где были В. Шефнер, А. Чивилихин, еще кто-то.
