Началось отступление, Минц отправил рации в тыл, а тут потребовалась связь с Москвой, ее нет. Троцкий прислал следователя — разобраться. Минца — под трибунал, расстрел. Буденный выручил, защитил.
После войны переходить стали на стеклянные лампы. Александр Львович работал в Военно-техническом управлении Красной Армии. В институте у него связь работала хорошо, в частях — плохо. Арестовали. Посадили. Полтора месяца шло следствие. Выпустили.
Его арестовывали, судили, освобождали, приговаривали, оправдывали. Привык, так что страха не стало. Он счет потерял своим посадкам, «расстрелам». Однажды в очередной раз вызвал его Берия. Поставил условие: если выполнишь вовремя — освобожу. Минц пожал плечами: «Я не сижу, я свободен». Берия удивился: «А почему называешь меня „гражданин комиссар”?» — «Извините, привык».
Он строил радиостанции, возглавлял институты, но была у него никому не ведомая жизнь. Будучи в Италии, он посетил Флоренцию, и что-то с ним произошло, он признался мне, может, заговорила кровь предков-итальянцев и греков — были в его роду предки XIV-XVI веков, те, что не попали ни в какие анкеты спецотделов. Таинственное чувство.
В галерее Питти его поразил портрет знатной дамы в наряде гречанки. Маленький такой портрет, несколько раз возвращался. Не мог оторваться. Влюбился. Репродукции нет. Что с ним произошло, непонятно. До утра бродил по городу, не мог успокоиться. С тех пор все время думает об этой женщине. Что это такое? Сколько ни пытался себе объяснить — не мог.
Первый экспонат этой «выставки» — соска, затем идет распашонка, детские башмаки и так год за годом:
Игрушки-погремушки,
Картинки, рисунки,
Школьная тетрадь первоклассника,
Трехколесный велосипед,
Очки,
Книга «Приключения Незнайки»,
Заводной автомобиль,
Двухколесный велосипед,
Карта географическая.
Сколько их было в детстве — игр, лыж, футбольных мячей…
Они появлялись и исчезали, короткие спутники. Были солдатики, был пистолет деревянный, самодельный, потом пластмассовый, потом лук со стрелами.
Ролики,
Студенческий билет,
Порнооткрытки,
Часы ручные.
Вещи — иллюстрация возраста. Появились часы дорогие, потом опять дешевка. Галстук…
Поначалу читательские конференции доставляли мне удовольствие. Их большей частью устраивали библиотеки. Собирались люди, которые прочли, допустим, мою книгу, у них были вопросы, возражения, во всяком случае они интересовались. Помню, одна из первых такого рода встреч была в Москве, в библиотеке Чехова по поводу романа «Искатели». У меня сохранились записи о некоторых выступлениях. Про одного героя — «неживой, не показан его рост».
«Непонятно, почему Лиза не понимает своего мужа».
«Нет образца любви».
«Потапенко говорит жене: „Заткнись”. Такой язык недопустим».
«Много технических терминов».
«Не представляю, как выглядит ваш герой Борисов».
Я, конечно, бросался на защиту и языка книги, и своих героев. Особенно меня раздражали поучения и рекомендации: «Надо, чтобы главный инженер сильнее защищал новую технику», «Мы хотим видеть рядом с главным героем чистую, благородную женщину».
Они хотят, чтобы все было благополучно, хотят красиво, чтобы зло немедленно наказывалось, чтобы все говорили изысканным языком.
Потом была встреча в Доме медработников, потом в другой библиотеке.
Повторялись вопросы, претензии. Но были упреки в безыдейщине, в отсутствии роли партии, требования не личного вкуса, а идеологических штампов.
Часто находились читатели, которые оспаривали казенно-партийный подход, даже требовали большей непримиримости.
Постепенно мой интерес к подобным обсуждениям снижался. В конце концов, я свой материал знал лучше, со своими героями прожил не один год. «Ты сам свой высший суд, взыскательный художник». Правда, иногда меня радовали неожиданные точные подсказки, какой-то психологически немотивированный поступок: «Слишком быстро у вас профессор раскрывает свое коварство, неумно это».
Но затем читательские конференции, встречи надоели. Зачем они? У меня есть несколько читателей, по крайней мере трое разных, мне любопытных, с хорошим вкусом. Достаточно их суждений.
Два спутника, которые меня давно занимают: человек в зеркале, он всегда ждет меня, в каком бы я ни был виде. Никак не удается застать его там отдельно от меня. И второй — это моя тень. У этой свои правила, она то маленькая, то огромная, иногда она прячется, но все равно я знаю: она сопровождает меня всюду. Как соглядатай, от нее не избавиться, ее не уничтожить, правда, ночью она исчезает, но появляется у каждого фонаря.
Если бы дети не задавали вопросов, причем самых простых и трудных, очевидных и невероятных, — взрослые бы ни о чем не задумывались.
Много раз приходилось убеждаться, что дети куда сообразительнее, чем мы думаем, нам кажется, что они еще не знают, а они уже догадались, они обгоняют нас в том, что мы думаем о них. Они, например, чувствуют, что какие-то вещи не стоит спрашивать, это нам будет неприятно.
Еще древние считали Бога справедливым судьей, поскольку он не так сильно гневался, как человек.
Великий поэт Древней Греции Гесиод горевал над правосудием, что находится в руках «жадных до подарков царей», что люди не равны перед законом, что «легок и приятен путь ко злу и труден путь к добродетели».
Это было написано за 900 лет до нашей эры.
Гесиод был современником Гомера. История почему-то любит сводить гениев в одно время в одном месте.
Есть у Гесиода примечательный стих: «Мужчина не может выиграть ничего лучшего, чем хорошую женщину, и ничего худшего, чем плохую».
Читая древних поэтов, убеждаешься, что в поэзии нет прогресса. Три тысячи лет поэзии, она не хуже, не беднее нынешней, ее вершины достойны такого же восхищения. Впрочем, то же самое и в созданиях художников, архитекторов.
Слишком многое утеряно из стихов Сафо, того же Гесиода, утеряны пьесы Софокла, Аристофана, погибли все прекрасные храмы, статуи Фидия, Праксителя.
Мы знаем Древнюю Грецию по отрывкам, обломкам, счастливым находкам. Земля сохранила не так уж много целых статуй, великолепных скульптур, по ним можно представить удивительный расцвет художественного гения этой маленькой страны. Это было какое-то чудо взлета искусства. Возможно, в более древние эпохи существовали народы с не менее мощным выбросом человеческих талантов. Но греческие достижения в течение трех тысяч лет каким-то образом остаются недостижимыми.
Эта особенность странная, почти таинственная, представляется мне связанной с язычеством, с культом Зевса и Афины.
