Урок, преподанный Петром, переводчик Бужинский усвоил на всю жизнь и переводил другие книги дословно, ничего не выпуская.
Петр заказывал разные переводы и составил как бы правила переводчикам. Требовал знать предмет, который переводит. Не разумеющие наук должны быть оным обучены. Мало знать язык иностранный, надо собственный знать, так что лучше, когда переводчик русский.
— А что с тем монахом? — поинтересовался Гераскин.
— Монах перевел Пуффендорфа слово в слово. В 1723 году монах вручил книгу государю. Ее издали. Правда, после смерти Петра, в следующем издании хулительные места, восстановленные Петром, были опущены.
Профессор восхитился, откинулся на спинку кресла, залучился мелкими морщинками от удовольствия.
— Узнаю тебя, родина. Да разве мы можем вытерпеть хулу от иностранца. На что нам честь, была бы спесь. Первая заслуга у нас, что русским родился. Вторая заслуга, что русский лучше всех остальных. Кто это сказал? А это мы сами знаем.
— Не любите вы русских, — сказал Антон Осипович.
— Еще как не люблю. Потому не люблю, что я русский. Между прочим, Челюкины — новгородские бояре. Не люблю, потому что насквозь знаю Россию, всю ее, лесную, изъездил. Да, не хочется знать, какими нас видят со стороны, ой не хочется. Сами себя тоже видеть не хотим. Нас надо мордой тыкать в наше дерьмо, и то не научишь.
Говорил он это, не горячась, без злости, даже обрадованно, словно давно ждал этого разговора и дождался.
— А за что любить русского человека? Объясните мне. Рабский народ. Наша разновидность рабства самая стыдная — холопство. Возьмите, допустим, нашего официанта. Ни приветливости, ни гостеприимства, он холуй и хам. В каждом русском три «ха»: холоп, хам и холуй. Мы рабы без цепей и надсмотрщиков. Свобода нам мачеха. У нас Сталина до сих пор обожают. Измывался, гноил в лагерях — это все неважно, важно, что считал людей мразью. Мы охотно подтверждаем — да, мы и есть мразь. Мы винтики! Мы пыль! Мы в восторге оттого, что винтики. Винтики-энтузиасты. Назовите мне, чего, чего наш народ достиг без принуды? Возле моей дачи озеро. Каждый год там ставят скамейки, и каждый год их ломают, жгут на костре. Поставили баки для мусора, никто мусор в них не несет. Накидают кругом себя, да еще обязательно бутылки разобьют, осколки валяются. Тараканы и крысы, пьянь и ворюги, стукачи и вертухаи — вот приметы России. Мы нищие в самой богатой стране, назло себе бедные. Озера и реки загадили. Леса порубили. Угольные места завалили терриконами. Страну превратили в свалку и предлагаем себя как помойку Европе.
Видно, когда-то Челюкин возмущался, пылал всем этим, с годами у него отгорело, остались печаль и насмешка над прошлыми своими страстями.
Давно он пришел к выводу, что, с точки зрения мировой цивилизации, наше существование является вредным, мы не имеем права пользоваться этой страной, следовало бы отнять у нас земли, наличие в мире такого бесхозяйственного государства экономически неоправданно. Пустая Сибирь, неосвоенный север… Будь его воля, он не побоялся бы призвать к нам чужеземцев, хоть японцев, хоть немцев, чтобы они навели порядок.
— Меня в Германии немец спросил, откуда я. Узнав, что из России, похлопал по плечу, сказал, смеясь: «Вотка! Давай. Давай!» — вот их представление о нас. Мне стыдно, что я из России. Глупая страна. Столько умных людей, а страна — дура.
— Наша страна дала миру Толстого, Достоевского, Чайковского, — стал перечислять Антон Осипович.
Профессор вежливо кивал, потом сказал:
— Ничего она не дала. Все они вопреки России произошли. Россия всех своих гениев душила. Таланта у нас терпеть не могут, либо запретят, либо до петли доведут. Позвольте вам процитировать классика Щедрина: «„Это что за страна?“ — спросил приезжий. — „Это не страна, — ответили ему, — это Россия“».
Люди холопского звания
Сущие псы иногда,
Чем тяжелей наказанье,
Тем им милей господа.
Могу Лермонтова, могу Толстого, могу Горького цитировать — они все знали цену России. Вы читали сочинение Мережковского «Грядущий хам», так вот — это мы. Хам пришел и явил миру свою харю. Это еще цветочки. Мы ж никого не любим, ни один народ не чтим. Поляков презираем — что они могут? Немцы — терпеть их не можем, смеемся над их аккуратностью — мещане, бездуховные, скупые. Все иностранцы плохие, все ниже нас, жмоты, подозрительные. Не любим иностранцев, и завидуем им, и заискиваем. Я крем купил, наш крем, а название по-английски, и то с ошибкой.
— За такие высказывания раньше давали срок, — сказал Антон Осипович, — да и нынче можно привлечь по клевете. При этой идеологии зачем сидеть в России, уехали бы за границу.
— Это правильный вопрос, — без всякой обиды отвечал профессор. Он не раз подумывал об отъезде, тем более что дочь его с мужем уехали в Германию, там они устроились и работают врачами. Но уехать — значит сдаться, перечеркнуть свою многолетнюю борьбу. Нет, лучше, как говорится, пасть на поле боя. Победа ему не светит, но и бегством себя марать неохота.
Тут неожиданно Гераскин выступил — он своих сыновей определил в английскую школу, чтобы язык знали и при первой возможности отправились за границу. Спасать надо от наркоты, от бандитов, от заразы всякой, Россия больна во всех смыслах.
Но вот что интересно: пока Челюкин говорил, с ним соглашались, а кончил — стали возражать, приводили в пример блокаду: Ленинград — единственный город во Второй мировой войне, осажденный со всех сторон, и не сдался, выстоял.
— Это как, по-вашему, — кричал Антон Осипович, — вы скидываете со счета?
— Я не понимаю, как можно жить в Петербурге и не признавать достоинств нашего народа, — говорил Сережа Дремов. — Чтобы создать такой город, сколько надо художественного вкуса, любви к той же Неве. Дело даже не в архитектуре, вся суть в поэзии города. Вспомните вашу юность, катание на Неве, белые ночи, острова, свидания…
Челюкин неприятно засмеялся.
— У меня первая любовь произошла на вонючей кошачьей лестнице, на подоконнике. Так что не надо мне про свидания. Она жила в общежитии, а мы в коммуналке, пять человек, в одной комнатушке. Где мы с ней только не искали местечка! В кустах парка культуры, среди собачьего дерьма. Выломали окно, забрались в детский сад. Ни разу не могли, допустим, снять номер в гостинице, чтобы лечь в постель на чистые простыни. Все было случкой. Ничего не осталось от той юной любви, стыдно вспомнить.
В его тоне не было ни торжества, ни горечи, он как бы утешал Дремова, оправдывался за то, что приходится говорить и такое.
Дремов не сдавался.
— Допустим, не повезло вам. А мне повезло. Про каждый народ можно наговорить плохого. Не все так воспринимают Россию.
— Рабы! — упрямо повторял профессор. — Петр сказал: «Я вам зубы рвать буду!» Пожалуйста, все разом рот раскрыли, подставили себя этому сумасброду, самозваному лекарю.
Серега встал, театрально откинул голову, поднял руку.
