Столь уважительное отношение к противнику стало возможно потому, что в течение всей войны, а длилась она двадцать с лишним лет, не разжигали ненависть к шведскому народу. Шведского солдата не изображали злодейской фигурой, врагом, которого надо уничтожить. Конечно, жестокости совершались и над пленными, добивали раненых, мародерничали, но была особенность — в обеих армиях служили наемные иностранные офицеры. Они часто знали друг друга, общались в перерывах между сражениями, это создавало как бы военную этику, правила войны.
Рыцарское поведение Петра не было вспышкой, минутным порывом.
Гангутскую победу, первую большую победу русского флота, своего детища, Петр праздновал пышно и красиво. В Неву вошли русские галеры, за ними шведские со спущенными флагами и затем галеры с контр-адмиралом.
Флотилия остановилась перед Сенатом, произвела салют из всех орудий. Из крепости и Адмиралтейства грянул ответный залп. Торжественным маршем победители прошли сквозь Триумфальные ворота. Везли трофейные пушки, вели двести пленных, вели офицеров, несли десятки захваченных шведских флагов. Над воротами распростер крылья русский золотой орел, под ним синий слон — захваченный фрегат назывался «Элефант», и надпись по-латыни гласила: «Орел мух не ловит» — любимая пословица Петра.
Колонна последовала в крепость. Князь-кесарь Ромодановский принял от командиров реляцию и в награду за верную службу произвел контр-адмирала Петра в вице-адмиралы. Не канцелярское постановление Сената он получил, а ему пожаловали звание у всех на глазах, ясно, за что.
Убедительно, наглядно, беспристрастно.
Поднят был синий вице-адмиральский флаг.
Во дворце Меншикова состоялся прием. И опять Петр пригласил к своему столу шведов: контр-адмирала Эреншёльда и несколько шведских офицеров. Повторилась сцена, памятная всем после Полтавы. Во время обеда он потчевал адмирала и с него начал свою речь.
— Господа, перед вами храбрый, преданный слуга своего государя, достойный его высочайших наград. Пока он со мной, всегда будет иметь мое расположение, хотя, увы, лишил меня многих моих храбрецов. Я прощаю вас, — обратился он к шведу, — вы всегда можете полагаться на мою добрую волю.
Эреншёльд встал, поднял бокал:
— Как бы честно я ни воевал, я всегда лишь исполнял свой долг. Сегодня я искал смерти, но не нашел. В моем несчастье меня утешает лишь то, что я стал пленником Вашего Величества, что вы, великий морской командир, благосклонны ко мне и так меня отличаете. Я видел, что русские дрались доблестно, теперь я убедился, что это царь обучил их так хорошо. Войска, особенно пехота, сражались умело, думаю, что в мире нет армии, которая могла бы одолеть их!
Петр задал для русского общества тон милосердного отношения к побежденным. Пленные шведские офицеры, те, что находились в Петербурге, пользовались свободой, их приглашали на балы, они учили русских дам и кавалеров танцевать. Во время танцев хозяину полагалось подносить избранной им даме цветы, она становилась царицей бала, вручала букет другому кавалеру. Поклоны, реверансы придавали новый оттенок праздникам.
Императрица Анна Иоанновна последовала примеру Петра. В 1735 году Петербург праздновал взятие Данцига. Государыня принимала гостей в Летнем саду. Вечером перед началом бала к ней подвели двенадцать французских офицеров, взятых в плен под Данцигом. Государыня сказала их начальнику графу де ла Мотту, что она не случайно выбрала время для аудиенции. Когда недавно несколько русских моряков попали в плен, обращались с ними дурно, но она мстить не собирается, достаточно, что они попали в плен, она надеется, что эту неприятность здешние дамы устранят. С этими словами двенадцать фрейлин вернули им шпаги и пригласили на танец.
В первые часы после Полтавской битвы Петру доложили, что в поле найдена разбитая королевская качалка. Известно было, что в ней носили раненого Карла во время сражения. Петр велел искать короля среди убитых. Он не скрывал своего сожаления о смерти шведского монарха. Позже, когда узнал, что Карл бежал, он отправил за ним погоню и строго письменно предупредил: ежели, Бог даст, пойман будет король шведский, с ним поступить учтиво и иметь его за честным арестом.
Получив в 1718 году известие о смерти короля Карла на поле боя, Петр не удержался, отвернулся, стал вытирать слезы, промолвил: «Брат Карл, как мне тебя жаль! Жаль нашего учителя в военном деле!» Петр, а за ним и придворные надели «черные платья» в знак траура и послали соболезнование младшей сестре Карла.
Между тем, шел девятнадцатый год Северной войны, она измотала и шведов, и русских. Обе стороны могли ожесточиться, могли воспылать взаимной ненавистью. Этого не происходило. Почему? Молочков понятия не имел. Он признался, что самое трудное для историка погрузиться в психологию той эпохи, понять мотивы поступков людей, допустим, петровского времени.
Пушкин в «Полтаве» поминает короля Карла уважительно:
Три углубленные в земле
И мхом поросшие ступени
Гласят о шведском короле.
С них отражал герой безумный,
Один в толпе домашних слуг,
Турецкой рати приступ шумный…
Пример отношения Петра к побежденным шведам всегда волновал Пушкина.
Он писал про Петра:
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
Для Пушкина мерой величия любого царя, императора, князя является милосердие, «милость к падшим». Он ведь Николая I без устали призывал простить декабристов и приводил в пример Петра.
Семейным сходством будь же горд,
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
Власть, если не согрета милосердием, если в ней нет сострадания, — несет зло. Это было твердое убеждение Пушкина.
— Ох ты господи! — вдруг закричал Антон Осипович. — А закон? Нет уж, извините, власть должна опираться на закон, только на закон. Чувства не играют роли. Закон надо исполнять!
— Милосердие выше закона! Позвольте вам сослаться опять же на Пушкина… — сказал Молочков.
— При чем Пушкин! Кто такой Пушкин? Власть не обязана читать Пушкина.
— Ну, знаете…
— Не поэты должны править, а юристы. Наша беда, что вместо законов читают Пушкина. Чуть что — Пушкин, Достоевский. Придумали и с гордостью твердят: «Поэт в России больше, чем поэт». Так их перетак, от того-то в России постоянный бардак, каждый лезет в чужое дело вместо того, чтобы свое делать.
— Антон Осипович прав, — согласился Дремов. — Чисто русская привычка. Сталин учил академиков языкознанию, Хрущев — кукурузе. Петр вот учит — как стрелять, а поэт, не помню кто, считает, что его дело — «истину царям с улыбкой говорить». Так и живем: истина, милосердие, прощение, а компьютера своего не можем сколотить.
Через некоторое время, когда все поуспокоились, Молочков тихо, с некоторой укоризной, подступился к Антону Осиповичу насчет его замечания о Петре, о законах. А если законов еще не было?
