Петр слушал, не вмешивался. Когда проезжали мимо дома обер-секретаря, Петр зябко передернулся, предложил заехать погреться. Хозяин находился в Сенате, хозяйку Петр успокоил — ничего особенного, завернул по пути, перевести дух от мороза. Нахваливал дом, убранство, попросил показать покои, спальню. Поблагодарил за приют, приехав в Сенат, сказал обер-секретарю, что побывал в его доме, хорош дом, дворянин, имеющий тысячу душ, не смог бы лучше обставить.
По своей привычке Петр ничего не откладывал, и награждать, и наказывать, и проверять любил тотчас. Позвал обер-секретаря после заседания Сената в отдельный кабинет, спросил, на какие такие деньги сооружен дом.
Стал секретарь крутиться, мол, экономия, копил копейку за копейкой, в долги влез, друзья помогли. Слушал-слушал Петр его увертки и приказал следовать за собою в крепость. До крепости добрались молча, через одни ворота, другие, часовые открывали двери, пока, наконец, очутились они в пыточных камерах Канцелярии тайных розыскных дел. Офицеры тамошние вытянулись, ожидая приказаний. Обер-секретарь впервые увидел дыбу и прочие инструменты. Петр подождал, затем спросил, не хочет ли он признаться во всем. В гневе Петр был грозен до ужаса, но и в суровости внушал страх — глаза его округлялись, лицо начинало подергиваться. Было известно, что в такие минуты спастись можно было только чистосердечным признанием. Когда Петру каялись, ничего не утаивая, он успокаивался и уменьшал наказание. А то и вовсе прощал. За признание — прощение, — повторял он, — за утайку нет помилования. Лучше грех явный, нежели тайный.
Обер-секретарь пал на колени, признался, что дом построен на взятки, и утварь вся, и рухлядь, все от поборов, рассказал с кого, за какие дела, сколько брал.
Ничего не скрыл. Петр не смягчился, глядел хмуро.
— Поздно, братец. Тебе б все это в Сенате следовало сообщить. А ты себя допустил до этого места. Здесь ты кнута испугался. Без него, видимо, не сознался бы.
И тут же приказал дать ему без свидетелей несколько ударов кнутом. Милостивых, конечно, потому что настоящие удары вещь страшная, с третьего кровь, с десятого ребра показывались.
На том обер-секретарь был отпущен.
Дня через три, будучи в Сенате, Петру понадобился обер-секретарь для справки. Доложили, что нет его, болен. Зная причину его болезни, Петр призвал его к вечеру во дворец. Обер-секретарь явился. Будто ничего и не было. Петр изложил дело, которое надлежало срочно исполнить. Обер-секретарь пал на колени и стал уверять, что не в состоянии нести свои обязанности и звание, поскольку обесчещен, на людях не может более показываться, следует восстановить его честь. Для этого очистить его, прикрыв знаменем. Существовал такой обычай для офицеров. Реабилитация. Когда выяснялось, что зря наказали человека, его перед строем прикрывали знаменем, и он возвращался избавленный от всех обвинений. Если, конечно, не был полностью искалечен пытками.
На слова обер-секретаря Петр только головой покачал.
— Ну и дурак же ты… Теперь никто понятия не имеет, что ты наказан, а тогда всякий узнает, что ты бит был, да при этом кнутом.
И предупредил, что на сей раз прощает его исключительно по надобности в делах, повторится подобное — будет высечен публично, а то и казнен без всякой пощады.
— Все цари боролись со взятками. Даже временщик Бирон боролся, — сказал профессор. — Интересно было бы знать, какие результаты давали все строгости… Шереметев — зачем ему?
— Брали не обязательно деньгами. Иногда подношения навязывали. Трудно уклониться. Дарили лошадей, меха, сбрую, палатки походные, быков дарили, табакерки, да мало ли как исхитрялись. А Шереметева Петр душевно как бы отлучил от себя — нетерпим был к нечистым на руку.
— А насчет фискалов? Почему слово это бранным стало? — спросил Гераскин.
— Думаю, что фискалы злоупотребляли доносами. Петр ухватился за это как за последнюю возможность контроля. Доносчиков соблазняли всякими наградами. И сам Петр неприятную манеру взял — будучи впервые в гостях, присматривался к дому, к достатку хозяина. Причем виду не подавал, компании не портил, был снисходителен.
— Небось, в каждом чиновном доме жили не по средствам, — сказал профессор.
— Пожалуй что так.
— Простой у него способ, — сказал Гераскин. — Посидел в гостях, выпил, закусил, и пожалуйте к прокурору. Я тоже иногда в гостях думаю — откуда у хозяев это все?
Однажды в отчаянии Петр приказал Ягужинскому подготовить указ: «Всякий вор, который украдет настолько, что веревка стоит, без замедления должен быть повешен».
Ягужинский отказался. «Государь, — сказал он, — разве ты хочешь остаться без подданных? Все мы воруем, все, только одни больше и приметнее других».
Но Петр не отступался, он впервые объявил виновными дающих взятку, назвал их лиходателями, приказал карать наравне с лихоимцами. Выбирали бурмистров, и если кто подкупал выборщиков и кто брал деньги, одинаково приговаривались к битию кнутом и ссылке на вечное житье в Азов.
Боролась со взятками и Екатерина Вторая, и Павел, все цари боролись. Безуспешно.
Петр же оборонялся до последнего, именно оборонялся, видя, как со всех сторон и дальние, и ближние, самые верные его единомышленники «подкапываются под фортеции правды».
После виселицы, на которой закачался Гагарин, пытают и публично секут петербургского вице-губернатора. Следователь по делам о казнокрадстве, тот, кто борется со взятками, уличен в оных и расстрелян. На кого ни обращается взгляд Петра, все замешаны, замараны. Он убеждается, что «всяк человек есть ложь». Надо еще жестче, еще страшнее, ему остается только «жесточь».
Однажды при пожаре Петр увидел, как солдат взял кусок оплавленной меди. Петр так вспылил, что ударом своей дубинки уложил солдата на месте, насмерть.
— Так нельзя, — сказал профессор. — Этому оправдания нет.
Молочков зажмурился, тоскливо замотал головой.
— …Ох знаю, знаю. Но не могу судить его. Вы поднимитесь туда, к престолу, оттуда посмотрите, что творится. Нам думается, что снизу виднее. Нет, дорогие мои, сверху как на Россию посмотришь, на ее губернаторов, на местных грабителей, сердце трещит от ярости.
В своей борьбе с мздоимцами Петр чего только не перепробовал, ставил опыт за опытом. Был такой характерный случай. По Москве давно ходил слух об одном умелом стряпчем. Стряпчий этот знал и новые, и древние законы. На судах он часто судей поправлял, не мог удержаться, хотя это вредило его делам. Закон был для него превыше Творца, со всей твердостью он защищал подзащитных, только требовал от них полной откровенности. Узнав про такого рыцаря законности, Петр захотел с ним познакомиться. Уж больно необычно было подобное поведение среди стряпчих. Стряпчий все рассказал. Петр выслушал, не поверил. Послал соглядатаев. Те подтвердили его честность. Второй раз призвал, расспрашивал про тяжбы, про дела, которые стряпчий вел. Понравился он Петру. Настолько, что решил назначить его новгородским губернатором. Сразу на такую высокую должность! На общее удивление Петр отвечал: во-первых, этот человек превосходно знает законы, во-вторых, правдолюбив, в-третьих, ни подарки, ни угрозы не повлияют на его правосудие.
