Стряпчий заверил Петра, что свято будет исполнять свою должность во славу государя. И честно держал свое слово. Год прошел, другой, Петр его в пример ставил, хвалился своим выбором. Еще прошел год, и стали проникать к царю нехорошие слухи о новгородском губернаторе. Продает должности, берет за подряды. Петр не поверил: «Я лучше вас знаю этого человека, — говорил он, — губернатор безупречен».
Выяснилось, что губернатор берет — и подарками, и деньгами.
Государь вызвал его, привел факты уличающие, постыдные. Губернатор не стал запираться. Признал, что брал от жуликов, выносил решения в их пользу. Что продавал должности, звания.
Петр схватился за голову.
Не в наказании было дело, Петру причину хотелось выяснить, до сути докопаться. Как же так, будучи простым стряпчим, человек соблюдал себя, а стоило его за честность поднять, стал творить те же беззакония, что и прочие. В чем тут секрет, откуда взялась эта скверна?
Губернатор сорвал с себя пышный парик, был весь в поту, пот мешался со слезами. Нет, не сразу он исплошал, держался как мог, старался жить честно, не получалось. Жалованья хватало только на скудное пропитание, о том, чтобы скопить что-то для детей своих, и думать не приходилось. Брал в долг, чтобы вывернуться; отдавать сроки подступали, а нечем. Нечисть чует, суют со всех сторон, уговаривают, ну и не выдержал, соблазнился. Раз, другой сошло — и поехало как по маслу.
И так он искренне поведал о своем искушении, что Петр задумался. Причина, как ни смотри, мала, чтобы честь переступить.
— Честь добра, — соглашался губернатор, — да съесть нельзя.
— А что ж ты раньше соблюдал себя, внизу не соблазнялся, куда меньше имел.
Все правильно, подтверждал губернатор, бумаги составлял в трактирах, по судам бегал за грошовую мзду и не переступал, соблюдал себя. В губернаторском же доме со слугами да с гостями по-другому жить приходится. Свободы такой нет, чтобы в холщовой рубахе ходить.
— А много ль тебе надо, чтобы ты не стал брать ни взяток, ни подарков, справлял бы свои дела неподкупно? — поинтересовался Петр.
— По крайней мере, еще столько, сколько я получаю жалованья, — отвечал губернатор.
— И будет тебе достаточно? — допытывался Петр. — Не будешь льстится ни на какие посулы и прибыли?
— Не буду, не буду, — заверял губернатор. — Если нарушу, накажи меня самым страшным образом.
Поразмыслив, Петр, в нарушение всех правил, простил губернатора и распорядился увеличить его жалованье не вдвое, а в два с половиною раза.
— Если же нарушишь, ослепишься золотом, будешь повешен. Пощады тогда не будет, не надейся! Обещаю государевым словом.
Губернатор пал на колени, благодарил, лил слезы, клялся всеми святыми строго хранить себя, ни на что не поддаваться.
Несколько лет все шло как нельзя лучше. Жалоб не поступало, губернатор держал слово. Но вот постепенно, потихоньку принялся он за прежнее. Как он потом пояснял, думал, что государь позабыл о прошлой истории. Петр, однако, не мог забыть, потому что ему надо было понять, можно ли прекратить злоупотребления, если платить больше, можно ли страхом удержать лихоимца. Сведения о новых злоупотреблениях губернатора подтвердились. Было от чего прийти в отчаяние. Что ж это за страсть такая неудержимая? Большими деньгами не остановить, страх смерти и тот бессилен. Хоть голова с плеч, все равно возьму, рука тянется, берет, и никакие клятвы на нее не действуют.
Петр приказал судить губернатора. Осужденному на казнь передали слова царя: если он, губернатор, в своем слове не устоял, то царь в своем устоит.
Новгородский губернатор и не просил помилования, похоже, он сам изумлялся бессилию своему перед нечистой силой.
Так, повторяя «нечистый попутал», взошел на виселицу.
И был повешен. Опыт не удался. Казнь была поражением Петра. Отступить он не мог, бороться обязан был, да только как? Чем, кроме казней? Безнадежность озлобляла Петра, он должен был уничтожить эту пакость, не может того быть, чтобы не отыскать честного человека. Вешал, на кол сажал, видел, что проку нет, порок был то ли в механизме государственном, то ли в устройстве русской жизни, найти не мог. Все мог, а тут не получалось.
— По-вашему, это был сознательный эксперимент? — усомнился профессор.
— Уверен, — сказал учитель. — Петр пытался осуществить рациональный подход к человеку. Удовлетворим его потребности, и он перестанет воровать. Зачем воровать? Человек ворует, если ему не хватает. Согласно тогдашнему учению немецкого юриста Пуффендорфа. Логически разумно. Петр следовал этому учению, а не получалось.
— А что если нечисть эта в нашем характере коренится? Нигде так не воруют, как в России.
— Позвольте вам возразить, профессор, — сказал Дремов. — Во-первых, статистики нет. Сколько, допустим, крадут на душу населения. Сколько у нас воров приходится на тысячу граждан, как мы выглядим по сравнению с передовыми странами мира.
— В России как воровали при Петре, как брали, так и берут. Может, больше. Много больше, — подтвердил Антон Осипович.
Уж он-то знал, он эту чиновную братию хорошо изучил.
— Сколько ни бился Петр, не мог решить эту задачу. Оставил ее нам. Страха Петр умел нагонять, боялись его до ужаса, и все же одного страха недостаточно.
Антон Осипович уверял, что сталинский страх больше действовал, при Сталине так открыто, нагло брать не смели. Видимо, в том страхе что-то еще было.
Профессор головой замотал.
— Пусть лучше берут, а того страху не надо.
Однако Гераскин не мог примириться с тем, что Петр не сумел вывести эту заразу в России, все мог, а тут не сдюжил.
— Как же так? — с укором обращался он к Молочкову, — какое наследство нам оставил, мучаемся, и неизвестно, сколько еще…
Глава семнадцатая
ДУБ УЕДИНЕННЫЙ
Однажды весной, проезжая по Васильевскому острову, Петр увидел в саду, за оградой, несколько цветущих молодых дубков. Остановился полюбоваться, постучал в дом, позвал хозяина. Вышел мужик, мастер канатной фабрики Адмиралтейства. Петр спросил про дубки — откуда выросли такие? Мастер испуганно объяснил, что, зная про заботу государя о бережении старого дуба на острове Котлине, задумал посадить дубки на смену. Выслушав, Петр растрогался, поцеловал мастера в лоб за старание. Назавтра по дороге на Петергоф он выбрал участок земли, шагами отмерил его, велел засадить дубками, обнести оградой, повесить строгое предупреждение — не обрывать, не портить молодые посадки.
Приехав на Котлин, будущий Кронштадт, вокруг старого дуба заказал сделать стол, лавки. Ему нравилось там сиживать с моряками. Нравилась раскидистость дуба, он любовался коричневыми, литыми, как пули, желудями, как плотно сидели они в шершавых чашечках. Найти бы в окрестностях столько дубов, сколько здесь желудей, вслух мечтал он, показывая красоту и совершенство желудя. Эти создания природы казались ему чудом.
