— Значит, я так понимаю, Петр был неверующим, — сказал Гераскин, который всегда жаждал выводов.
— Конечно, — сказал Антон Осипович. — Умный человек, гений, как он мог в Бога верить!
Профессор фыркнул.
— По-вашему, одни дураки верят? Известно немало умнейших и ученейших людей, которые верили и верят. Так же, как немало дураков среди атеистов.
Молочков отмалчивался, пока его не попросили высказаться. Совместить рационализм Петра с православием было непросто. Веру у Петра он не считал наивной, английский епископ, часто беседуя с царем в Англии, отмечал у него глубокие знания Священного Писания. Английские богословы вели теологические разговоры с русским царем, никто не заметил в нем безверия. Человек того времени не мог представить себе мир без Бога. Религия защищала, человек чувствовал себя бессильным, он уповал лишь на милость Господа. Вряд ли в России тогда вообще можно было найти атеиста.
Смерть маленького Петра Петровича должна была привести государя к мысли о Божием наказании, рухнули все надежды, он был глубоко потрясен, преодолеть отчаяние могла только его сила воли, поддаться отчаянию значило открыть дорогу новым бедствиям.
«Неужто так свершаются великие дела, — спрашивал себя Молочков, — бесчувствием к собственному сердцу, ценой невыплаканных слез?»
Петр считал себя всего лишь инструментом в руках Господа, он служил идее самодержавия, и когда он становился то шкипером, то бомбардиром, для него это было как для плотника сменить стамеску на рубанок; отделяя себя от персоны царя, он продолжал служить царю, помазаннику Божиему.
Вера и суеверие у него как у религиозного человека не совмещались. Дьявол если существует, то как искушение, соблазн, как слабость человеческая, но уж, конечно, не с хвостом, рогами, не в виде змия. Суеверия возмущали Петра. Всякие чудеса, пророчества, заклинания, кликушество он воспринимал как вызов разуму, как атаку на просвещение, следовательно, выпад лично против него, Петра, и, между прочим, как выпад против истинной веры. Откуда у него была такая нетерпимость к суевериям? Никто этого в нем не воспитывал.
В 1720 году горожане Петербурга были взволнованы чудом — в церкви на Петербургской стороне образ Божией Матери проливал слезы. Народ валом повалил туда. Толпились на площади перед церковью, толковали, почему да отчего плачет Богоматерь. Не иначе как оплакивает новый город. Ясное дело — этот болотный, дикий край… Заплакала же нынче не случайно — возвещает скорую беду всему государству, всему народу. Слухи ширились, возбуждали горожан. Граф Головкин, государственный канцлер, явившийся на место происшествия, не мог разогнать людей, еле выбрался из ропщущей толпы. Немедленно послал гонца Петру, который находился в это время на строительстве Ладожского канала. Весть обеспокоила Петра, он слишком любил Петербург, свое детище, знал, сколько кругом недовольных, и понимал, как непрочна еще жизнь молодого города. Бросив все дела, вскочил в двуколку, гнал всю ночь, утром был в городе и сразу же направился в церковь. Священники повели его к плачущему образу Девы Марии. Икона как икона, никаких слез Петр не обнаружил, но все кругом твердили, что уже несколько раз из глаз Богоматери появлялись и текли слезы. Петр молча долго осматривал святую икону, затем, никак не выразив своего мнения, попросил священников снять икону и вместе с ней отправиться во дворец.
Приехав во дворец, в присутствии придворных и духовенства Петр тщательно исследовал икону, покрытую красками и лаком. Наконец, он высмотрел в углах глаз Божией Матери крохотные отверстия. Они были искусно затемнены, так что не сразу их можно было заметить. Показав их священникам, Петр повернул икону, уверенно оторвал оклад, снял заднюю накладку. Изнутри, возле глаз, открылись вырезанные углубления, где еще оставалось немного масла, оно удерживалось этой накладкой…
— Вот в чем секрет! — торжествующе воскликнул Петр. — Вот почему она льет слезы!
Он заставил всех присутствующих осмотреть найденное устройство и объяснил, что происходит: масло, залитое в выемки, пока прохладно, остается густым, нагреваясь, оно растекается. Во время службы пламя свечей разогревает лик, масло разжижается и сочится из отверстий.
Растолковав это, Петр попросил каждого пойти и огласить, что они обнаружили, чтобы рассеять всякие опасные толкования вымышленного чуда.
— Сей же сделанный, хитро сделанный, никакой не чудотворный образ оставляю я для Кунсткамеры, — заключил он.
Внешне Петр оставался довольным, не допытывался, кто мог пуститься на такое мошенничество, но втайне организовал следствие и не успокоился, пока не сыскал виновников.
— Настоящий атеист! — воскликнул Антон Осипович.
— Ну при чем же тут атеизм, дорогуша? — сказал профессор. — Он же не религию разоблачил, а мошенников. Религия от этого ущерба не потерпела.
— Не побоялся икону расковырять! — сказал Гераскин. — Надо же… А если бы не обнаружил ничего? Льются слезы, и все. Чудеса-то для верующего человека вещь обязательная. Христос чудеса творил, так ведь?
— Чудо — это нарушение законов физики, — сказал профессор. — Вера в Бога — одно, а в чудеса — другое. Поверить в то, что могут быть нарушены законы природы, может только невежественный человек.
— Ой не скажите, профессор, — сказал Дремов, — а если чудо не разрушает законы? Вот, например, поднялся человек в воздух. Или пошел по морю. Это единичный случай, закон тяготения на все остальное продолжает действовать.
— Все равно немыслимо такое нарушение.
— Э-э-э нет, я думаю, что не нарушение тут, а преодоление. Такие, допустим, силы в человеке появляются, что он преодолевает тяготение.
— Фу, Сергей, вы же образованный человек… Я вообще не понимаю, каково назначение чуда. Чтобы поверили? Выходит, Господь Бог нарушает логику законов природы, только чтобы заявить о своем присутствии? Мелковато.
Дремов вздохнул.
— …А я признаюсь, братцы, завидую тем, кто верит. У меня бабка была, как она смерть легко встретила. За три дня объявила точно, когда помрет, приготовилась, белье чистое надела, светилась вся, благостная, торжественная, как будто куда-то переезжала, в хоромы. — Он вдруг тоненько, дробно засмеялся, лицо его дрогнуло.
— Бойся не бойся, а такая жизнь дерьмовая пошла, что и смерти не стоит, — упрямо сказал Гераскин. — Пить нельзя, любить нельзя, поорать и то не рекомендуется. И шут с ним. Когда ни помирать, все равно день терять, — и запел:
Я здесь в больнице помираю,
И труп мой фельдшер уж купил,
Тебе червонец посылаю,
Что он за труп мне заплатил.
Учитель беззвучно засмеялся. От неслышного его смеха стало спокойнее, и разговоры о смерти показались не такими страшными. Никакая философия, никакая воля не устоят перед страхом в тот момент, когда это случается. Прошло у кого месяц, у кого больше, а пережитое в тот смертный инфарктный час, весь тот липкий ужас — как? уже? неужели уже? — не уходил. Он остается в сердце, которое слышало, как трещат и рвутся его мышцы. Оно вопит, истошный гибельный вой сердца взывает к нам, а мы ничем не можем помочь ему. Каждый из нас отныне знал, как это произойдет. На полуоборванной веревке над пропастью покачивались, старались не шевелиться, прислушивались, как трутся, трещат волокна. Сверху нас осторожно, медленно подтягивали. Успеют ли?
