В один из вечеров нагрянул государь. Был озабочен сборами, выглядел усталым, говорил отрывисто, лицо влажно-бледное. За ужином замолкал, глядя на княжну Марию, повелел ей оставаться в Астрахани вместе с мачехой и младшим братом. Петр Андреевич Толстой тут же присоветовал оставить при княжне врача Паликулу. Государь согласился.
…Допытывалась у Толстого, на что надеется князь Кантемир. Выблядка своей дочки подложить государю наследником? Не выйдет! Еще родить надо да вырастить… Неизвестно, как все обернется. Стоит ли ему, Петру Андреевичу, сторону князя держать? Известно, что дружат они, но значит ли это, что против законной государыни можно идти? Понимать должен. Пусть подумает. Не выгоднее ли служить верой и правдой?.. Не без ее помощи ведь тайным советником стал. Может и на другой чин рассчитывать… Правду ли этот грек-врач говорил, что княжна здоровьем слабовата? При таком здоровье выкидыша ждать можно.
Намекала грубо, все упорнее. Сердилась. Толстой непонятливо таращился, руками разводил. Девица на болезни не жаловалась, росла крепенькая. Конечно, все в руках Божьих. Кивал, кланялся, но не поддавался, ничего не обещал. Ждал преспокойно, чтобы она сама раскрылась, деваться-то ей некуда. Надо, чтоб от нее исходило, чтобы она прямыми словами вымолвила… Умысел нешуточный.
Порядки в розыскных делах Тайной канцелярии его многому научили. Случалось, сам вел допросы «с пристрастием». Жег огнем, раскаленными щипцами, встряхивал на дыбе. Оговоры бывали, но почти всегда установить можно было — кто первый начал, с чего пошло-завязалось, кто слово произнес.
Про грека-врача не случайно спросила. Как бы указывала. С нее спросу немного, она, мол, по ревности могла пожелать зла сопернице своей. Он же не должен давать ей в руки свидетельства, его дело слушать, изъявлять свою преданность, приказ исполнять.
В конце концов, она разразилась, да еще с матерщиной, по-солдатски, призналась, чего ей надо, выдала сполна и тотчас посулила усердие его вознаградить титулом, недавно учрежденным, ясно было, что речь идет о графском титуле. У Толстого сладко екнуло в груди. О большем и не мечтал. Чин что, чин дело временное, граф же Толстой во веки веков, и детям и внукам перейдет… От него весть доходить будет потомкам, пока род Толстых сохранится.
Прослезился, ручку поцеловал, пообещал все, что в его силах, ибо все в руках Божьих.
Она посмотрела на него с бабьей проницательностью:
— Только самого себя не перехитри!
Его всегда подозревали то в криводушии, то в слишком остром уме, он привык, но тут она попала в цель. Может, это ей от государя перешло. Петр никогда до конца не верил Толстому. Доверял должности, дела тайные поручал, а полной веры не было… Считалось, что из-за участия в Стрелецком бунте, еще в 1682 году, когда молодым посещал тайные совещания в доме своего покровителя, боярина Пвана Милославского. Сорок лет прошло, а Петр все не забывал, «семя Пвана Милославского» виделось ему во многих. И сам Петр Андреевич знал, что государь чует в нем неверность.
Как-то, по обычаю своему, подпоив всех на вечеринке, царь ходил, слушал пьяные речи и вдруг подошел к Толстому, который, сняв парик, дремал, свесив голову. Петр хлопнул его по плеши, определил:
— Притворство, господин Толстой!
И, оборотясь к остальным, сказал:
— Эта голова ходила прежде за иною головою, ишь как повисла, боюсь, чтоб не свалилась с плеч.
Толстой успел взять себя в руки, ответить браво:
— Не опасайтесь, Ваше Величество, она вам верна и на мне крепка.
— Видите, — сказал Петр, — он притворялся, он не пьян. Поднесите ему стакана три доброго вина, так он поравняется с нами и будет так же сорочить!
Все годы ему приходилось быть настороже. То и дело он чувствовал на себе испытующий взгляд монарха, как будто Петр знал, что неверность в самых сокровенных уголках души постоянно искушает Толстого, нет-нет, да и высунет свою лисью морду.
В походе Толстой ведал дипломатической канцелярией государя, просматривал все доклады, готовил воззвания к народам Кавказа, к персам. Бумаг было множество, все наиважнейшие. Государь не до конца открывал свои планы, ясно было, однако, что проект был проложить дорогу русской торговле к Персии, а затем и к Индии, к этому источнику, у которого толпились европейские страны.
Замысел был грандиозный, после победы над шведами все казалось под силу. Однако то, что он слышал от государыни, мучило больше. Он послал за греком, передал, что неможется… Грек жил при Кантемирах, в астраханском кремле. Вскоре он появился, растер спину мазями, уговорил выпить своей греческой мутно-белой водки. Толстой и его заставил выпить. Грек покачал головой, пил, улыбаясь. Толстой задумчиво разглядывал его, взвешивал, грек окружал масляной заботливостью, не поймешь; риск был там, и риск был тут, отказаться — риск и согласиться — риск. Греку довериться тоже риск.
Вспомнил пылающие глаза Екатерины, проверять будет, если он не сделает, она сама этого грека уломает, заставит, припугнет, ее ничто не остановит. И никогда не простит. А если государь узнает — уничтожит. Вот и выбирай!
Хмельного Толстой не любил, морщась, выпил еще стопку этой вонючей греческой и вдруг ощутил, что в его руках руль, дрожащий послушный руль, куда двинет, туда и повернет, то ли к государю, то ли к государыне, а корабль-то — Россия! От него, Толстого, она зависела, что решит — тому и быть!
По указанию царскому надлежит врачу Паликуле остаться при княжне Марии, следить за ее здоровьем.
Грек огорчился, он рассчитывал сопровождать князя, может, еще понадобится государыне, которая внимание к нему проявила. Княжна здорова, у княжны все как надо, местные бабки с родами справятся лучше него. Незачем ему оставаться…
Никаких повивалок, оборвал его Толстой, роды должен принимать сам Паликула и следить, следить за княжной.
Что-то в голосе Толстого, в длинном холодном лице его заставило грека насторожиться. Слова отеческие, а взгляд металлический, немигающий.
Всего лучше княжну до полных родов не допускать, так велено передать Паликуле. С надеждой на его искусство.
Грек заморгал глазищами, сделал вид, что не понимает. Прикинулся, бестия. Просил растолковать — разве можно остановить природу? Придет срок, хочешь не хочешь — рожать надо. Губы пересохшие облизнул, ждет, однако, слова прямого. На притворство Петр Андреевич всерьез рассердился. Говорить лишнее не любил. В таком деле лишнего нельзя произносить. Плохой, значит, врач, если случаев возможных не понимает. Что же он, Толстой, должен ему медицинские казусы объяснять? Выкидыши у самой государыни бывают.
Грек все больше бледнел, колени его подкосились, рухнул, головой ткнулся в ноги Толстому.
— Избавь меня, Петр Андреевич.
Толстой руками замахал.
— Не могу, не проси, я в этих твоих делах не мастак.
— Как же брать такой грех на душу, чтобы извести душу невинную, дите…
