Толстой ногой притопнул, кулаком замахнулся, еле сдержался, прости господи.
— Кто сказал извести дите? Слов таких не было. И быть не может. Разве тебе про младенца толкуют. Плод это, плод во чреве материнском. У него и души еще нет, не крещен, не наречен. С плодом всякое бывает. Если родится мертвый, на то воля Божья. У государыни нашей сколько раз такое женское несчастие случалось, и для нее, и для его величества.
Грек поднялся, шатаясь, зашептал еле слышно. Способствовать такому невозможно, нет, нет, немыслимо, ежели само собой получится… И тут же вопрос задал. Вопрос его был подлый, потому что тут как раз черт их подстерегал — если женского рода младенец, тогда как? Погуба будет неправедная. А заранее кто угадает, как узнать? На это Толстой напомнил, как грек хвалился своей ученостью, вот и определи, и избави себя от злодейства. Не можешь — моли Господа простить свое неразумие.
Петр Андреевич горячо перекрестился. Грек не унимался, хотел вызнать — зачем? Чего ради рушить то, чему сам господин тайный советник способствовал? Понимал, что суется куда не следует, от страха запинался, скулил по-собачьи, но удержаться не мог. Толстой на государыню не ссылался. Одни лишь намеки, движением перепутанных морщин указывал, что дело государственной важности, уберечь надо всех от смуты и беспутицы, какая произойдет, если появится дите мужского пола. Греку доверено уберечь.
Внезапно грек замахал руками, объявил, что поручение трудное, к тому ж опасное, не по малым сим деньгам. Толстой торговаться не стал, накинул еще полтысячи. Насчет опасности предупредил: опасность одна — от языка, — если хоть какой звук прорвется, тогда язык отрежут, в пыточной камере у Толстого такие операции проводят запросто.
Перед отплытием государь пожелал заехать к Кантемирам попрощаться с княгиней, от которой мужа увозил, заодно и с дочерью. Когда хотел, Петр умел быть галантным. Веселился, обещал привезти женщинам подарки персидские — шали, серебряные украшения. Губернатору Волынскому наказал следить, чтобы ни в чем княгине и княжне отказу не было.
Князь Дмитрий обнял врача Паликулу, сказал, что надеется на него как на медика искусного и как на друга своего верного.
С тем и отправились.
Ветра не хватало. Плыли по Каспию медленно, сквозь густой неподвижный зной. Молочное марево застилало горизонт. Конница шла берегом. Шнявы тайного советника Толстого и князя Кантемира скользили рядом, следом за императорским ботом. Флотилия из нескольких сот судов растянулась далеко. Время от времени становились на якорь. Император вызывал к себе на Военный совет.
Толстой готовил письма русскому консулу в Персию, добивался, чтобы шах принял помощь русских войск против бунтовщиков и за это уступил несколько прикаспийских областей. Писал в Грузию царю Вахтангу, составлял воззвания населению. Зачитывал государю. Князь Кантемир давал поправки, переводил письма шаху. Канцелярия работала безостановочно. Больше всех работал государь. Диктовал распоряжения Сенату об учениках и работниках для фабрик, составлял инструкции, как в такую жару следить за здоровьем солдат, как фрукты потреблять. Иногда умолкнет, уставится на господина тайного советника, словно подслушивает его мысли. Толстой взгляда не отводил, но сердце начинало стучать так, что слышно, кажется, на всю каюту. Круглые, чугунного блеска глаза императора — не отпускали.
В такие минуты хотелось бежать куда подальше от всех этих следящих, всех, кто за спиной, сбоку. Старому сердцу не под силу ждать и ждать удара невесть откуда. Шутка ли, восемьдесят три года. С виду осанистый, крепкий, еще не горбится, но к концу дня затылок свинцом наливается, виски ломит, никто не знает, как брюхом мучается от царских чарок безотказных, изжога сутками не отпускала. На покой пора. Мечтал в Италию уехать, понежиться в Венеции, где так привольно горожанам, среди веселья сладкого, песен монахинь и гондольеров, будет ходить в оперу, наслаждаться приветливостью людей, которые живут без страху и постоянного пригляда. Хорошо бы остаться там, провести последние годы. Но знал — пустые мечтания. Не покинет двора, будет все так же справлять свои смертоопасные должности. Чего ради? Графского звания дождаться надо. А там, глядишь, еще чего заблестит. Сколько дружков своих проводил, кого в ссылку, кого на плаху. Поди, тоже чего-то дожидались, выслуживались. Никто с почетом по своей воле так и не удалился. Мысль, как ни петляла, заводила в один и тот же тупик — чего ради?
Перед сном раскрывал походный серебряный складень, усердно молился. Просил здоровья и более всего — сил вытерпеть этот поход и ожидание. Князь Кантемир донимал своими безумными планами — что последует, когда княжна родит мальчика, как царь отделается от Екатерины, сразу ли посватается к Марии…
Толстой не разуверял, поддакивал. Опять же — чего ради?
Царица тоже волновалась, пытала Толстого: можно ли надеяться на грека, нет ли от него вестей. И Кантемир ждал письма из Астрахани. Молился. Просил Толстого помолиться за Марию. Все ждали. Может, и государь ждал, вида не подавал, он никогда не откровенничал, никто не знал, что зреет у него.
Доставалось от все новых царских выдумок, пирушек, неуемного любопытства. Еле удалось отбиться от купания на празднике Нептуна. Государь приказал каждого, кто впервые на Каспийском море, трижды окунать в воду. К широкой доске привязали груз и на канатах новичка опускали в море под свист и хохот зрителей.
Толстой выпросил снисхождение по возрасту. Петр критически осмотрел его, сказал: «Стоячая вода протухнуть может», но отпустил. Свирепая жара не щадила никого. Государь коротко обстригся, носил широкополую шляпу. Лицо его оголилось, стало видно, как он осунулся. Болезненные приступы у него участились. Посреди работы схватывался за живот, ложился весь в поту, губы запеченные, темные, как сургуч. Приходил врач, поил травами.
Князь Кантемир тоже прихварывал. Царь никому не давал покоя. Его любопытство превозмогало недуги. Поехал осматривать древний каменный мост, затем развалины какого-то персидского города. Брал с собою переводчиком князя, прихватывал и господина тайного советника. И все это под палящим большим солнцем, от которого негде укрыться. Одна лишь государыня держалась бодро, свежо, с аппетитом ела виноград, любовалась местными тканями и чеканной посудой. Толстой убеждался, что правильно сделал, поставив на нее, она переживет государя.
Русские войска направились к Дербенту. По пути местные султаны встречали царя миролюбиво, просили принять в подданство.
Короткое сражение произошло у Дербента. Войско султана Мухаммеда было разбито. В захваченном городе император отдыху не давал, заставил укрепить крепостные стены, башни по новейшим правилам европейского искусства.
С государевой почтой пришла князю весточка из Астрахани от грека. Почерк его безобразный, не прочесть, и текст темный, мол, княжна хворает, к счастью, все обошлось, надеется ее выходить, а о главном — разрешилась ли и кем — ни слова. Показал Толстому, тот тоже не растолковал. Ясно, что грек встревожен, а чем — неизвестно.
Государыня проведала о письме, Толстой отвечал как есть, она нахмурилась: «Хитришь? Чего крутишь?» Видно было, как встревожилась. Толстой успокоил ее, но что бы он ни говорил, все воспринимала как недосказ, словно чего-то утаивал. Бесполезно было оправдываться. Да и чего ради?
