Наклонился к Марии, приблизил лицо, так, что дохнуло гнильем изо рта, — могли и государя кончить! Не остановились бы!
Если бы не он, Толстой, кто бы сейчас на троне сидел — Алексей Петрович, царствие ему небесное! Правил бы с бородачами, а Меншикова ладно бы в темницу, скорее же всего голова бы его торчала уже на колу. Это он, Толстой, сколько раз государя от заговорщиков спасал, его Тайная канцелярия государству крепость дала, императора Великим сделала. Военные победы ничего не значат, когда в стране порядка нет. Государыня короной своей не Меншикову, а ему, Толстому, обязана… Хуже собак, собака старое добро помнит! Что значит ее недоносок перед делами Толстого! Как посмела Мария судить его?
А она уже неслась без оглядки. Что Меншиков, Меншиков никого не убивал, это он, Толстой, убивец, с государыней заодно, убивцы, недаром Господь их в одночасье опроверг.
— Не предавай меня, Господи, на произвол врагам моим! Восстали на меня свидетели лживые и дышат злобою. Ту, что спас, ту, что холил, и та от меня отвернулась. Кругом напраслины, нет мне ни награды, ни защиты, за что так? Нет, не отступлюсь!
Ярость саможженца бушевала в его воплях. Глухие души, каменные сердца, не он ли склонял государя к ее красе, кто растил их любовь, лучшее, что было в ее жизни…
Церковь была пуста. Стояли они вдвоем, она с Антиохом, горели свечи. Теплый воздух дрожа поднимался к голубому куполу. Глаза святых смотрели на них.
Голос молоденького пономаря взывал: «Прости ему всякие прегрешения».
— Неужели она простила Толстому его злодеяния? — недоумевал Антиох.
В том-то и стыд ее, что не могла простить, поэтому и заказала отпевание и молилась, чтобы найти в себе силы для прощения. И Паликула умер, не получив от нее прощения. Толстого Петра Андреевича увезли при ней, запихали в повозку, кинули туда мешок со всем его скарбом — подушкой, валенками и медными кружками. За повозкой шагал отряд конвойных солдат чуть ли не в сотню человек, следом обоз, десяток телег. С повозки Толстой слабым голосом кричал: «Верую, что увижу благость Господа на земле живых!» и грозился кулачком.
Священник спросил, поминать ли князя Меншикова. Весть о смерти Меншикова пришла из Сибири одновременно с вестью из Соловков.
О Меншикове княжна не скорбела. Не было жалости в ней ни к кому. Все они властолюбы, властохваты, пожирали друг друга, все были обречены. Не пожалела она и Пвана, сына Толстого, которого тоже отправили на Соловки.
Толстой умирал на соломенном матрасе в сырой монастырской темнице. В те же дни его заклятый враг и погубитель Меншиков помирал в промерзлом сибирском городишке Березове.
Антиоха поражало совпадение их судеб. Оба ближайшие сподвижника Петра сцепились в смертельной схватке и погибли. Толстой боялся, что к власти придет сын царевича Алексея, отомстит ему за смерть отца. Меншикова сгубила ненасытная жажда власти. Такая же судьба ждала и графа Остермана, того, кто свергал Меншикова, он тоже будет сослан в Березов, где также умрет позабытый всеми, еще недавно всемогущий правитель России. А в соловецкую тюрьму отправятся вскоре и оба князя Долгоруких, которые валили Меншикова.
С молодой безжалостностью Антиох рассуждал о причудах русской истории. Немудрено, что она непредсказуема, если продажный грек-лекарь может изменить судьбы царствования. Россия могла бы получить наследника из рода Кантемиров, чистых царских кровей, вместо худородных немцев…
— О тщета человеческих сует! — восклицал он. — Ничтожный случай сотрясает империю, могучий князь превращен в бессильного арестанта. «Взвесь Ганнибала, в вожде величайшем найдешь ли ты много фунтов, — декламировал он Ювенала. — И это тот, кого Африка еле вмещала!» Петра также не вместило его время. Теперь-то мы видим, что то был золотой век.
Марии нравилось, что он поклоняется Петру, ревнителю просвещения, науки.
— У Петра были десятки помощников и миллионы противников. Без него враз обездомили науку, она ныне скитается в рубище, сиротой, — говорил он про Академию наук.
Царствие Петра, горевал он, оборвалось в самый решающий момент, перед переходом России к веку искусств и наук. Сумел бы Петр воплотить свои мечты? Что-то смущало Антиоха. Мальчиком он замечал, как кругом боятся Петра. Однажды граф Толстой рассказывал Антиоху, как венециане в своей Венеции веселятся, ни в чем друг друга не задирают, страху не имеют, живут, не оглядываются на своего правителя, «Не то что мы», — с тоской вырвалось у него.
Верность петровскому гению вовлекала Антиоха все сильнее в дворцовую политику. Мария боялась — не могло это хорошо кончиться. К тому же здоровье его стало портиться. Когда он уехал в Лондон, она еженедельно слала ему обстоятельные письма. От него приходили рукописи, она заказывала их писцам и затем раздавала — пьесы, эпиграммы, сатиры — его почитателям.
Затем его перевели послом в Париж. Но он уже тяжело болел, скоротечная чахотка свела его в могилу на взлете таланта. Ему было тридцать шесть лет, он много успел, но еще больше от него ждали.
Похоронив его, Мария уединилась. Она как бы выпала из времени. Более ничего не привязывало ее к жизни. Иногда ее можно было встретить в Петропавловском соборе у гробницы императора. Она появлялась там с цветами в какие-то известные ей одной, даты. Поэт Сумароков встретил ее однажды у Летнего дворца. Он знал лишь, что она сестра Антиоха Кантемира, память которого чтил. В облике этой женщины ему запомнилось высокомерие на морщинистом, темном, обугленном лице.
Во времена Елизаветы о ней вспомнили перед празднованием семидесятипятилетия со дня рождения Петра Великого. Связано это было еще и с тем, что пошли слухи о скрываемом внебрачном сыне императора. Елизавета пригласила княжну к себе, но княжна сказалась больной.
Тогда к ней был послан князь Трубецкой, с подарками. Князя сопровождал историк Миллер.
Весна в тот год была ранней, все уже цвело. Во дворце Кантемиров полно было цветов. Княжна Мария ходила, опираясь на палку. Она усадила Трубецкого напротив себя. Миллер хотел было сесть в гобеленовое кресло, но княжна показала ему на обыкновенное, пояснила, что то кресло петровское. Может быть, это рассердило Миллера, потому что он довольно грубо принялся расспрашивать княжну о ее отношениях с государем. Княжна отвечала свысока, не стоит трогать того, что покоится, много еще остается от великого имени, но совсем не то, что ищут. После этого она беседовала с Трубецким, не обращая внимания на Миллера.
Вслед за Трубецким во дворец Кантемиров стали наезжать иностранцы, прослышавшие о последнем царском романе. Более всего хотели узнать о судьбе ее ребенка. Вели они себя бесцеремонно, княжна запретила их принимать. Двор был недоволен этой шумихой. Удачливей других оказался немец Якоб Штелин. Возможно, он действовал по просьбе канцлера, не исключено, что и с ведома самой императрицы Елизаветы. Разумеется, выступал он от своего имени как член Академии, собиратель сведений о Петре Великом, рекомендованный Нартовым, Бутурлиным, новым фаворитом Елизаветы Петровны.
