— Позвольте тогда мне по существу спросить кое-что? — спросил Лосев.
— Попробуй.
— Если бы я не стал возражать Пашкову и разрешил бы взорвать, как бы сейчас это выглядело?
— Выглядело бы как обычная строительная площадка.
— А мы с вами? Получилось бы неудобно… — Лосев говорил задумчиво, как бы выискивая след.
— Для кого неудобно? — Некоторое напряжение прозвучало в голосе Уварова, и Лосев вспомнил замечание Тани.
— Не следовало Пашкову так настаивать.
— Почему же? — не сразу спросил Уваров.
— Потому что он настаивал после звонка из газеты.
— Откуда тебе известно? Держал связь с газетой?
— Нет, мне сегодня сказали.
— Сегодня? — Уваров невесело рассмеялся, словно бы о чем-то знал. — Допустим, после звонка, что это меняет?.
— А хорошо ли это?
— Ты специалист по нравственности, ты и оценивай. Дальше что?
— Выполни я требование Пашкова, вину свалили бы на городские власти. Лично на меня. Вышло бы, что мы и общественность обманули, и газету.
— Логично, — неожиданно согласился Уваров. — Теперь бы спрашивали с тебя, точнее с твоих людей, с Морщихина или кто там у тебя. И получили бы взыскания.
— И я получил бы.
— Наверное, — подтвердил Уваров. — Помнится, ты соглашался на это. Сейчас бы я тебя преподнес Орешникову как такого-сякого. Я бы к тебе меры принял. Ты знаешь, меры всегда должны быть приняты. Теперь же и дело не сделано, и под удар поставлен не ты, а я. А мое взыскание, оно больше весит, чем твое. От него круги дальше идут. Тебе самому полезнее, чтобы я был чист. В твоих это интересах. Цинично? Нисколько. Я ведь знаю себе цену, и ты знаешь. Мои возможности — это и твои возможности. Что, не так? Зачем же ты рискнул? В чем смысл был твоего расчета? Думаю, что твоя победа, Сергей Степанович, в общем и целом нерентабельна. Дело от этого больше потеряет, чем получит. Плохо ты сосчитал. Ты ввел в расчеты переживания. Оперировать же надо фактами и цифрами, они для всех людей одинаковы. Это у Каменева — вкусы, мода, искусство, а у нас с тобой — наука.
Лосев вдруг поймал себя на том, что привычно кивает, и рассмеялся.
— Нет, нет, человека подсчитать невозможно, — удивленный своим весельем, сказал он. — Вот вы считали и ошиблись во мне. Чего-то не учли. И я не учел. И в себе, и в… — но вместо «вас» он сказал — «других».
— У нас с тобой разные ошибки, — холодно ответил Уваров. — Человек устройство сложное, известно, что он может против своей пользы пойти. Но ненадолго. Надо не настроение учитывать, а обстоятельства. Обстоятельства, они сильнее нас, они заставят. Думаю, что ты из тех людей, которым ошибка прибавляет ума… А что же в себе не учел?
— Еще не знаю. Я еще думаю над этим, Дмитрий Иванович. Как по-вашему, Пашков действовал по своей инициативе?
Не доходя до полосы света, Уваров остановился в темноте, фигура его в синем плаще растворилась, осталось только слабо белеющее лицо. Он ответил не сразу, с некоторым усилием:
— Инициатива-то была его… Его заверения, его уверенность. Но, конечно, принимал решения я, и ты не дипломатничай, ты знаешь это…
Уваров цедил сквозь зубы, никто его не заставлял, он мог обойти, уклониться, цыкнуть на Лосева, на неразличимо белеющем его лице угадывалась страдальческая гримаса. То чувство виноватости, с которым ехал сюда Лосев, и чувство несогласия, раздражения, которые наплывали на него во время разговора, все сейчас разрешилось жалостью. Было удивительно, что он, Лосев, мог жалеть этого всегда сильного, непогрешимого, неуязвимого человека. Постепенно нехитрый замысел Пашкова прояснялся. Считая, что в запасе, до выхода статьи, есть еще несколько дней, предполагал он дом снести и сообщить в газету: так, мол, и так, не уследили, строители свершили свое дело вместе с городскими властями, поэтому в статье исправить надо и акценты переставить. Что-то в этом роде он затеял, чтобы в результате Уваров сдержал свое слово перед Орешниковым, и уж если пострадает, то за исполнительность…
Подробности комбинаций, затеянных Пашковым, почему-то перестали интересовать Лосева, ему стало скучно.
Он смотрел, как взлетали самолеты, отправляясь в разные стороны неба. Созвездия поглощали их, мир был огромен, и Лосев радовался тому, что он может видеть и понимать эту огромность. Неожиданная мысль кольнула его: не будь статьи, как бы он вел себя сейчас перед Уваровым? Настаивал бы на своем? Хватило бы духу? Ему казалось, что хватило бы, он ощущал в себе какую-то новую неизвестную ему силу, спокойствие, чуть ли не превосходство над Уваровым, и было досадно, что он не может проверить себя. Вновь сердито подумал о Тане, о непрошенной ее помощи.
Со стороны аэровокзала динамик, хрипя, объявил прибытие московского самолета. Отделяясь от звездного неба, мигая красными огнями, на посадку шел самолет, на полосе он засеребрился, выделился из тьмы, и, словно выждав этот момент, Уваров заговорил о том, что Орешников, очевидно, будет решать о переносе места строительства. Не в интересах дела, а из-за статьи. Поскольку поступило указание. Он дал понять, что лучше в этой ситуации — действовать единодушно, это полезно и будущей стройке, и городу, — личные разногласия можно отложить.
Прежде чем подошли встречающие, Уваров распрямился, поправил галстук, видно собрался внутренне. Напряжение у Лосева схлынуло, он украдкой зевнул, потянулся, и это не ускользнуло от Уварова.
— А тебя что, не волнует? — спросил он, следя, как подают к самолету трап. — Почему?
— Не знаю, — сказал Лосев и удивился сам. Он удивился тому, что за этот час так и не выяснил, будет ли он замом, что решил Уваров, как сложатся их отношения, и не старался выяснить; то, что было для него так важно, поблекло, отодвинулось, и важным стало совсем иное… Он хотел как-то пояснить это Уварову, но тот властно оборвал его, уже недоступный для споров и признаний.
Лосев не обиделся, наблюдал, как Уваров вел себя с Орешниковым, так же ровно, с достоинством, как и обычно, без всякой суеты, искательства.
Никто не упоминал про статью, ругали погоду, Орешников шутил, говорил мурлыча, маслено блистая лысиной, впрочем, это никого не обманывало, известна была его манера соглашаться, поддакивать, рассказывать байки, и вдруг — цоп — ухватить то самое, ту болячку, ту опасность, которую не замечали или которую скрывали.
29
С утра Уваров уехал с Орешниковым на предприятия и приказал Лосеву не отлучаться из облисполкома. Лосев сидел у Аркадия Матвеевича.
— …своевременная, нужная статья. Не понимаю, зачем ты крадешь у себя праздник? — приговаривал Аркадий Матвеевич, продолжая писать. — Радоваться должен. Праздников не так много в жизни. Я лично рад за тебя. Никто тебя не тронет, ты пойми механику выдвижения: Уваров уже рекомендовал тебя, высказался, ему теперь невозможно и неловко бить отбой, да и за что? Он не из тех, кто мстит за ошибки, он понимает, что ты не от зла к нему, что это не интрига. Другое дело, что ты ему, может, повредил, ему кое-что, говорят, светило впереди. Слишком он умен, поэтому нелегко ему. Боятся его. Опасен. А скрывать ум не хочет, гордость мешает. Но это не беда, а слабость его в другом — ум у него слишком трезвый…
