Джо обиженно вскидывается:
— Какая борьба? С кем? С электрическим стулом?
— Вы и не пытались узнать, что стало с Терезой?
— Я не мог. Я дал подписку.
— Уже в Москве?
— Да, но это было не сразу.
— Кем же вы объявились там – композитором?
— Нет, мне предложили работу по специальности.
— То есть?
— Радары, приборы наведения.
— Для кого?
— Для авиации.
— “Аэрофлот”?
— Нет, военная авиация.
— Ну и как – получилось? Не стесняйтесь. Нам ведь не нужны технические подробности. И пожалуйста, Джо, оставьте вашу привычку говорить “мы” – это чисто советское. Переходите на американское “я”.
— Позвольте мне говорить так, как я привык. Мы делали управляемые снаряды. Делали успешно. Потом перешли исключительно на микроэлектронику, на компьютеры.
— Разумеется, для военных нужд. Морисон прав.
— Ваш Морисон может заткнуться. Несчастная Америка, если ее охраняют такие лопухи.
Казалось, Уолтер вспылит, но он расхохотался, и это получилось у него вполне искренне.
— Советское нахальство – лучшее в мире! Итак, вы стали работать против Америки, своей родины, которая обучала вас в университете, доверила секреты наших фирм.
— Я работал на социализм.
— Бросьте, Джо, это же отговорка. Шла холодная война, главным врагом Кремль объявил нас, американцев.
— Холодную войну вели обе стороны.
— Но ваше участие в ней было горячее, я хочу вам показать одного свидетеля.
Уолтер подает знак, и на экране студийного телевизора появляется бронзово-загорелый, лет шестидесяти, бритоголовый крепыш, на вид здоровяк, но камера отдаляется, и видно, что он сидит в каталке, ноги укрыты пледом. Каталку толкает Уолтер.
— Пару слов о себе, Фрэнк.
— Я, Фрэнк Прайт, был летчиком во Вьетнаме. Теперь это не звучит, но так было, мы честно воевали, как и положено американским солдатам. На вылете меня подбили. Управляемой ракетой. Я выбросился на парашюте. Попал в плен к вьетнамцам. Шесть лет провел в плену. Там обезножел. Военная пенсия. Но Вьетнам есть Вьетнам, хвалиться нечем. Такая мне досталась жизнь.
— Вы слыхали о приезде в Штаты Джо Берта?
— Ему восстановили американское гражданство. Слыхал. Может, я чего-то не понимаю. Он ведь создавал ракеты, которыми Москва снабжала вьетнамцев. В сущности, это он помог сбить меня. Из-за него я потерял шесть лет жизни, здоровье и все остальное. Он предатель. Теперь ему собираются дать пенсию. Нет, что-то не в порядке в нашей стране, если убийца американских летчиков получает такие же права, как и мы. Послушайте, Уолтер, вы что-нибудь понимаете в этой жизни? Меня учили, что предательство – это позор, что нести солдатскую службу под звездным флагом – это почет. Теперь, выходит, все сравнялось?
Экран медленно гаснет. Уолтер молчит.
— Война во Вьетнаме – грязная война, — неуверенно произносит Джо.
— Вы знали, куда идут ваши изделия?
— Нас увлекали технические проблемы.
— Погодите, Джо, вам регулярно сообщали об эффективности оружия в ходе боевых действий, о недостатках, не так ли? Так что вы наверняка представляли, сколько вы сбили наших самолетов. Вы имели за это награды?
— Не мы затеяли эту войну.
Уолтер разглядывает его, как ископаемое чудовище, этакое безобразное, некогда опасное насекомое.
— Прошло столько лет, а вы, Джо, ничего не пересмотрели, ничему не научились, ни в чем не…
Происходит непредусмотренное. Джо вскакивает, наставляет на Уолтера палец точно пистолет.
— Вы сегодня посадили бы Розенбергов на электрический стул? Посадили бы? Отвечайте – да или нет?
— Конечно, нет, — спокойно отвечает Уолтер.
— Потому что законы и взгляды ваши сегодня другие. Какого же черта вы судите меня по законам того времени! Вы не имеете права! Это подлог, бесчестный подлог. Америка была символом империализма. Американская молодежь оплевывала вьетнамскую агрессию.
— Но они не стреляли в своих. Они оставались патриотами, — парирует Уолтер.
— Не произносите при мне это слово – патриот! Что это такое? — Джо почти кричит. — Хотите знать, что такое ваш хваленый патриотизм? Хотите?
— Давайте выкладывайте.
— Это убежище подлецов, последнее, к чему они прибегают. Так сто лет назад сказал Лев Толстой.
— Цитаты вам не помогут, Джо. Вы защищаетесь, как будто вы обвиняемый. Вас никто не судит. Судить вы можете только сами себя. И не по нашим законам, а по законам Божьим. Они существуют вечно. И до вьетнамской войны и после. Мое дело помочь вам рассказать о себе, показать беспристрастно, как следовали вы по своему необычному пути. Я вижу, Джо, как вы утомились, не стесняйтесь, вы не привыкли работать перед камерами. Там, в Москве, вы были так засекречены, что никто никогда не видел вас ни в газете, ни на экране. Я не хочу, чтобы потом ваши друзья коммунисты говорили, что я загнал старого джентльмена. Мне интересно видеть вас противником опасным. А может, и не противником…
Уолтер замолчал, испытующе глядя на Джо. На этом эффектно закончилась первая часть передачи, после чего Уолтер пригласил Джо в комнату отдыха, куда принесли кофе с сандвичами. Джо молча в три глотка осушил свою чашку.
— Вы поступаете нечестно! Я заявляю протест! — сказал он. — Мы с вами, Уолтер, так не договаривались, как вы меня выставляете. Разве это реклама? Вы наносите мне ущерб.
С каждым словом он распалялся все больше. Как-никак он добровольно вернулся в отечество, которое когда-то обошлось с ним несправедливо, преследовало его ни за что ни про что, он-то ведь все простил… Запоздалые аргументы приходили ему, и было ужасно, что он во время передачи не использовал их. Кто мог подумать, что Уолтер так коварно все вывернет.
— Успокойтесь, Джо, вы можете все исправить в следующей части через четыре дня, — говорил Уолтер. — Главное мы сделали – вызвали интерес к вам. От вас теперь зависит создать выгодное впечатление. Мне кажется, это лучше всего сделать, если вы предстанете как жертва коммунистических иллюзий. Расскажите, что они из себя представляли: Хрущев, Брежнев, Андропов, вся эта клика, их генералы, министры.
Выглядеть жертвой Джо не собирался, роль несчастливца не подходила ему, он требовал свою долю почета и похвал. Что знал Уолтер о его жизни, исполненной успехов, озарений, замечательных конструкций, с какой стати он должен перечеркивать ее?
— Поймите, Джо, вы блудный сын, который вернулся домой, — мягко растолковывал Уолтер. — Я был в Эрмитаже. Помните картину Рембрандта “Возвращение блудного сына”? По-моему, лучшая вещь Эрмитажа. Вы помните, как он стоит на коленях перед своим старым, слепым отцом? Вам надо тоже преклонить колени и покаяться.
