— Советская власть впору нашему народу. Лучше всякого самодержавия. Советская власть с ее лагерями и колхозами. Сколько ни хлебают, а терпят. Ладно наши, они другой жизни не знают, но америкашки, Розенберги ваши, вы, например, — чего вы приперлись?
Джо почесал в затылке.
— Я все думаю про вашу догадку.
— Это про совместные действия?
— Как они могли, есть ведь непримиримая идеология.
— Это для нас с вами. У них вместо идеологии – бездна. А в бездне, там только бесы.
Лигошин говорил с отвращением, будто заглядывал в бездну и видел и тех бесов и этих, с американскими звездами и с красной звездой.
Обычно при контактах с советскими людьми Джо ощущал некоторое превосходство – превосходство человека, знающего жизнь обоих континентов, теперь уже и обеих систем, социалистической и капиталистической. Он мог сравнивать. Улыбался про себя над суждениями о язвах капитализма. С Лигошиным чувства превосходства не было.
— Нет ли каких-нибудь фактов в защиту Розенбергов, чего-нибудь убедительного? — осторожно спросил Джо. — Например, про схему ядерного заряда, от кого получили вы ее…
— От кого, откуда, как – ничего этого мы не знали. И лично мне до фени ваши Розенберги. Не буду я их ни защищать, ни выгораживать. Я никого не собираюсь защищать. Ни себя, ни Курчатова, тем более ваших Розенбергов.
— Но если они невиновны?
Лигошин остановился, взял Джо за отворот пальто.
— Может, их оговорили, допускаю, но если б они имели материалы, если б они могли заполучить их, как вы думаете, передали бы они их? Молчите? То-то. Ничто бы их не остановило. Фукс, тот считал несправедливым, что бомбу делают в секрете от союзника, то есть от нас. Друзья ваши и подруги, у них другая психология. Они с радостью украли бы все бомбы и преподнесли их Сталину в монопольное владение. Бери, уничтожай империализм, пусть коммунисты владеют планетой. Что, я не прав?
— Это убеждения. За убеждения нельзя казнить.
— Когда человечество опомнится, нас всех проклянут, нас будут стыдиться так же, как мы стыдимся каких-нибудь конкистадоров.
— Ладно, позабудем, — сказал Джо как можно беззаботнее. — Жизнь прекрасна. Весна, смотрите, как хорошо. По-моему, весна сюда, в Кремль, приходит раньше, чем в Москву. После такого роскошного обеда надо радоваться жизни. Русские удручающе серьезны. Вы упускаете праздники. Их куда больше, чем в календаре…
В какой-то момент Лигошин не выдержал:
— Дорогой Джо, кончайте ваш треп и переходите к делу.
— К какому делу?
— Не прикидывайтесь.
Джо покраснел, что бывало с ним редко.
— Уверяю вас.
— А-а-а, бросьте. Вы человек практичный, давайте выкладывайте.
— Напрасно вы подозреваете, Миля просила меня… — забормотал Джо.
Лигошин выслушал, помотал головой.
— Не верю. Боюсь, что и с Милей вы закрутили из-за меня.
Джо оглядел Лигошина от шляпы до огромных ботинок – этакий симпатичный гриб.
— Нет, Миля привлекательней…
— Ладно, мы с вами оба закрытые. Откровенности у нас быть не может. Разница в том, что в данном случае рискую я.
— Раз вы согласились, значит, я вам тоже нужен.
Они выжидающе посмотрели друг на друга. Джо улыбнулся просительно, Лигошин хмуро.
— Я хотел бы, — сказал Джо, — получить более определенные данные о степени участия Розенбергов.
— Попробую, — не сразу сказал Лигошин, — хотя душа не лежит у меня к вашим фанатам. Вы мне тоже окажете услугу… Я вам напишу кое-что про наши дела, ну, то, что я рассказывал. Со всеми данными. Даты. Адреса поражений. Вы для меня счастливая случайность. Бутылка, брошенная в океан, — авось когда-нибудь дойдет. Согласны? В случае чего можете сжечь. Чтобы самому не сгореть. Одно дело разговоры, другое – бумага.
— И что дальше?
— Когда-нибудь вы вернетесь домой. Я уверен в нашей системе, она вас доведет. Я хочу, чтобы мир узнал про все эти катастрофы, про захоронения.
— А вы не боитесь, что вас обвинят в измене?
— Кому измене?
— Родине.
— Где она – моя родина? Наше Замошье, наше Кошкино? Да их и не стало. Сселили. А Москва – какая ж это родина? Может, она и столица мира. Не знаю. Нигде не бывал. Нет, бывал в городах, в которых вы не бывали: Арзамас номер такой-то, Челябинск такой-то. Их тоже на карте нет. Ядерные концлагеря. Плюс еще полигоны. Вот какую мне родину сделали.
— И я все это должен буду хранить?
— А что вы собирались сделать с данными о ваших друзьях?
— Не знаю.
— И с этими то же самое.
— А если я вас подведу?
— Э-э, не беспокойтесь. Это случится уже без меня.
Лигошин был не из тех, кого следовало утешать, и все же Джо сказал:
— Никто не знает своего срока.
— Ерунда. Умирать вовсе не трудно, так или иначе это всем удается.
Два воробья задрались, налетая друг на друга, толпы воробьев-болельщиков суетились на ветках, подбадривая забияк. Джо хохотал, теребил Лигошина:
— Они мудрее нас!
…Вернувшись в Ленинград, Джо больше месяца ждал обещанного звонка от Лигошина. Позвонил Миле, и та сказала, что дядя в больнице. А через две недели пришла телеграмма… Джо прилетел на похороны. Гроб завалили венками. На красных лентах блестели золотые надписи – от разных министерств, академии, от ЦК партии, от Косыгина. Джо стоял в почетном карауле у изголовья и смотрел на неузнаваемо маленького, обглоданного болезнью Лигошина. Просвечивали желтоватые кости черепа, выступили скулы, челюсть, голова, как стиснутый кулачок, торчала из большого ворота рубашки. Костюм стал слишком большим, в нем лежал маленький скрюченный Лигошин, который когда-то жил в большом, рыхлом теле.
Министр осторожно обрисовал неоценимый вклад Лигошина в оборону. Говорили о счастливой творческой жизни, о том, как простой крестьянский мальчик достиг высот мировой науки, такую возможность дает только советская жизнь. Никто не обращал внимания на хмурую гримасу Лигошина среди цветов и подушечек с орденами.
Миля подвела Джо к вдове. Маленькая полная брюнетка в толстых очках не отозвалась, некоторое время прямой взгляд ее сухих глаз сохранял недружелюбие, потом она вспомнила, что уже в больнице муж предупредил: в письменном столе – пакет для “Милиного кавалера”. “В случае чего передай”. Сразу после кончины Лигошина в квартиру заявились “мальчики из конторы” и забрали все бумаги.
— Конверт был надписан?
— Там была надпись: “В бутылку”… Попробовать вернуть?
— Подождите.
На Новодевичьем кладбище к Джо подошел мужчина в кожаной кепке, кожаном пальто, укутанный полосатым шарфом.
