За две минуты мы обговорили кое-какие детали и условились о встрече в десять утра.
Сдуру бултыхнулся в горячую ванну и чуть не спекся. Сердце от жара сигануло в горло, норовя выпрыгнуть изо рта, потом скатилось в пах и вдруг замерло вовсе, как я тут же смекнул, навсегда. Это неприятное, но возвышенное ощущение, когда с похмелья в горячей воде отключается пульс. Оно сродни падению с крыши, если кому доводилось. Еле-еле, завернувшись в простыню, я добрался до открытого окна. Около мусорного бака стоял дворник дядя Коля, мой добрый товарищ. Ему около восьмидесяти, но уныние ему неведомо. Сверху я его окликнул:
— Эй, дядя Коля!
Старик навострил ухо и уставился недреманным оком сразу на пять этажей.
— Дядя Коля, принеси пивка, а то помру!
Некоторое время старик сосредоточенно размышлял, хотя, помнится, прежде откликался на подобный зов автоматически. Наконец злобно отбросил метлу и побрел, ссутулясь, со двора.
Я позвонил родителям; у них было все по-прежнему, ничего страшного пока не случилось. У отца опухли ноги, в груди что-то шуршит при вдохе, но позавтракал хорошо: съел овсянки с творогом и напился чаю. Мать была так рада, что я объявился, что не решилась укорять. Только в голосе дрожали слезинки. Я пообещал к вечеру заглянуть, хотя заведомо врал. Надо было денек отмокнуть, чтобы назавтра быть в форме.
Через полчаса пожаловал дядя Коля, угрюмый и сосредоточенный. В руках благословенная брезентовая сумка с раздутыми боками.
— Ну и ну, — заметил недовольно. — Опять, гады, лифт отключили. Еле дошкандыбил.
Устроились на кухне: я порезал сальца, помыл огурчики, лучок. Хотел яичницу соорудить, да холодильник оказался пустой. Дядя Коля выставил четыре бутылки «Жигулевского». Из задубелых морщин пытливо глянули выцветшие глазки.
— В клинче, Женек?
— Есть немного. Почем оно сегодня?
— По сто семьдесят. Дай открывалку-то.
Первый стакан зашипел в брюхе, точно выплеснулся на раскаленную сковородку. Дядя Коля выпил аккуратно, картинно отставляя изуродованный ревматизмом мизинец. По бутылке выцедили в молчании, после разговорились.
— А я уж который день без курева, — похвалился дядя Коля, алчно глядя на мою сигарету. — Доктор объяснил: еще пачка — и крышка. Никотин для сердца хуже водки. Водка в умеренной дозе она ничего, даже стимулирует.
Дядя Коля пил и курил подряд лет семьдесят, не пропуская ни дня. За исключением, конечно, тяжкого инфарктного месяца. После инфаркта он, по его словам, разговелся только на четвертой неделе, когда умолил сердобольного внука доставить в палату «малышка».
— Что ж ты, совсем бросил, дед?
— Похоже, да.
— И как себя чувствуешь?
— Обыкновенно. Сна, правда, больше ни в одном глазу. И башка будто паклей набита. Еще вот казус: память отшибло. Вчера пенсию получил, а куда дел — не помню. Или старуха затырила? Дак спрашивать боязно, обидишь невзначай. Ты-то не брал?
— Откуда? Я тебя вчера не видел.
— Зато я видел, как ты домой полз. Гляди, Женек, последний ум пропьешь.
— Я один был?
— То-то и суть, не один. Какая-то фифа тебя сбоку подпирала. Один-то бы рухнул по твоему состоянию. А где же она? Ох, доиграешься, паренек, я тебя сколь раз упреждал. Не тащи в дом кого попало.
Если старик не фантазировал, было о чем задуматься. На месте вчерашнего вечера в сознании зияла черная дыра.
— Как она выглядела, эта фифа?
— Издали такая пухленькая, ничего себе. В яркой одежке. Ты куда же ее дел, не помнишь, что ли?
— Не помню.
— А вещи проверял?
— Брось, дед. Везде тебе грабители мерещатся. Это кто до чертиков напивается, тому мерещится.
Я свою меру знаю. Спохватишься, когда обчистят. Девки сейчас лютее мужиков. Одни наводчицы. Надеешься, она с любовью, а она тебе зуб золотой во сне вырвет и пропьет. Нагляделся я нынешних девок, спаси Бог.
Пиво допили, и я чувствовал, что надо бы еще чего-нибудь добавить, чтобы войти в норму. Но это было опасно. Только-только в голове шевельнулась первая ясная мысль, и эта мысль была о том, что я все же полный кретин. Пухленькая, в яркой одежде, конечно, Наденька Селиверстова. Она любила алый, синий и черный цвета.
Иногда так наряжалась, что бедный Саша терял дар речи. Недавно приобрела японскую куртку, которой позавидовала бы любая проститутка с Пушкинской площади. Отдала за нее сорок штук. Саша позвонил мне и объявил, что собирается наложить на себя руки. Я, правда, сам этой куртки не видел. Саша сказал, что, когда они вечером двинули с женой в булочную, вся окрестная чечня побросала свои прилавки.
Я извинился перед дядей Колей и пошел в комнату, чтобы пересчитать деньги. По всем местам набралось около десяти тысяч. Восемьсот рублей вынес дяде Коле.
— Спасибо, дед, выручил.
— Всегда готов. Дай-ка, пожалуй, сигаретку выкурю.
— Ты же бросил.
— Одна не повредит. Зато посплю маленько.
Спать он ушел домой, рассказав на прощание жуткую историю, как какая-то деваха тоже под видом любви проникла на квартиру какого-то богатого бездельника вроде меня, а потом напустила туда целую банду своих сообщников. Несчастного любовника они, конечно, укокошили, а квартиру разграбили дочиста, даже обои содрали со стен. Но это бы половина беды, а главная беда, по мнению дяди Коли, была в том, что у ротозея остались престарелые родители, которые, обнаружив истерзанное тело любимого сыночка, оба сошли с ума от горя.
Проводив деда, я позвонил Деме Токареву. Он был дома и трезв, но голос у него был приглушенный, точно он сидел в подвале.
— Послушай, — спросил я. — Ты как вчера добрался?
— Нормально. А ты?
— Тоже вроде нормально. А мы где были-то?
— На луне.
— Во сколько расстались?
— Спроси чего-нибудь полегче. У тебя деньги есть?
— Хочешь выпить?
— Так сегодня же Троица. Или мы нехристи?
— Не надо бы заводиться.
— Не того боишься, старина.
В это муторное утро каждый шорох заставлял меня вздрагивать и в каждом слове чудился подвох.
— А чего я должен бояться?
— Бояться ничего не надо. Короче, выезжаю.
— Ну что ж…
От Сокольников, где он жил, ему было добираться полчаса. Я решил пока прогуляться в магазин. Купил хлеба, триста граммов вареной колбасы, банку толстолобика, десяток яиц, полкило сливочного масла и два шоколадных батончика. Облегчил карман почти на четыре тысячи. Потом в «комке» взял бутылку «Русской» за пятьсот рублей и две бутылки пива с немецкими этикетками. Как-то на душе сразу полегчало, потому что появилась определенность. Как-нибудь протянем с Демой до вечера, пораньше лягу и к утру буду как огурчик. Завтра свожу покупателей на дачу, отдышусь на свежем воздухе, а в понедельник можно будет заняться делами. Дел было много, но все они сводились к одному — к добыче денег. Смешно вспомнить, что совсем недавно, да, пожалуй, лет пять назад я был молод, тщеславен, строил великие планы, кого-то любил, кого-то ненавидел, будущее грезилось увлекательным романом, — где все теперь? Забегали наверху прожорливые тараканы, поменяли власть на власть, переделали жизнь под свое хотение, навязали ополоумевшим обывателям свою свирепую волю и под общий лай и ликование переломили и мою личную судьбу, как спичку. Разумеется, жалеть особенно не о чем, раз она так легко поддалась. Не я один такой, не одному больно, мильоны нас…
