— Ты сколько там намерен валяться на казенном харче?
Миша Губин положил ладонь на грудь: сердце ворохнулось натужно.
— Думаю, с недельку.
Благовестов подбил бабки:
— Все, Миша! Я тебя понял. Больше пока по ночам не звони. Выздоравливай.
— А как же просьба?
— Обещать не могу, но подумаю… Учти и то, тебе он дырку в плече проделал, а мне все воскресенье испортил. Кому обиднее? Все, отбой…
Через десять дней Миша Губин пошел на волю. Врач был категорически против, и пришлось дать расписку, что всю ответственность за последствия необдуманного шага Губин берет на себя. Расписка была липовой, как все бумажки на свете, но врач, с которым Губин на всякий случай наладил дружеский контакт, бережно спрятал ее в зеленую папку с тесемками. Губин был еще слишком слаб, чтобы ехать на такси, и предпочел идти домой пешком. На дорогу затратил часа четыре, но это была первая нормальная тренировка на свежем воздухе. Москва показалась ему какой-то незнакомой, словно он отсутствовал целую вечность. Дома пьяно кренились набок, а девушки вместо того, чтобы улыбаться, завидя его, убыстряли шаги. Два раза пришлось делать остановки: он садился на скамейку и по получасу медитировал, но не слишком успешно. Лишь в конце второй медитации Ее величество Прекрасная дама соизволила ему показаться. Она натурально радовалась его немощи.
— Допрыгался, вояка, — съязвила она. — Ну и кому ты теперь нужен такой?
— Какой такой, какой? — возмутился он. — Притомился немного — это да. А так — руки-ноги на месте. Чего злишься?
Дама улыбнулась самой благословенной своей улыбкой.
— Перед кем хорохоришься, дурачок! У тебя дырявое легкое. Путь окончен.
— Нет, — сказал он. — Это очередное испытание. На моем пути нет поражений или побед. Я не принадлежу себе. Посвящение в дао требует самоотречения. Как и служение Христу. При чем тут дырявое легкое? Когда остановится сердце, я поднимусь по лунному лучу на высшую ступень. А ты будешь моим посохом.
Прекрасная дама состроила непристойную гримасу.
— Ненавижу, когда начинаешь умничать, — сказала она. — Пыжишься, корчишь из себя сверхчеловека, а на самом деле у тебя нет сил удовлетворить женщину. Любой мальчишка-ларечник сделает это лучше тебя.
— Ты все об этом, — вздохнул Губин. — А я совсем о другом.
Из дома Миша Губин позвонил Тине Звонаревой, девице из окружения Благовестова, по кличке «Пупырышек». С этим самым Пупырышком, созданием сколь очаровательным, столь и порочным, их связывали довольно близкие отношения: он многое прощал ей за бесшабашность нрава, а она неоднократно делала отчаянные попытки склонить его к греху. Пупырышек говаривала, что у нее еще не было таких мужиков, как Миша Губин, абсолютных истуканов, и полагала, что, соблазнив его, испытает неземные наслаждения, как при случке с крокодилом. Типа обрадовалась его звонку.
— Мы-то все думали, ты уже отчалил, а ты живой, голубчик! — защебетала она. — Приезжай немедленно, я одна. Или хочешь, к тебе приеду? У меня есть эликсирчик, из Штатов привезли, один глоточек — и все заботы побоку. Дрын стоит, как железный. А на вкус — ну просто сладенький сиропчик. Не бойся, голубчик, это тебе не повредит.
За шутками и прибаутками Миша Губин выведал у озабоченной девушки все, что ему было надо. К счастью. Пупырышек и не предполагала, что тут могут быть какие-то секреты. Гришу, да, похоронили, зарыли на Ваганьковском пышно, торжественно, при большом стечении народа, а этого негодяя, эту мразь, Алешку Михайлова, мальчики отловили на Ленинградском вокзале и поучили уму-разуму. Но подонок оказался живуч, как крыса, а может быть, владыка не велел его опускать. Его сволокли в 57-ю больницу, где подонок, по всей видимости, все же околеет, а возможно, и нет. Лучше бы, конечно, оклемался, чтобы еще разочек его убить. За каждую святую Гришину кровиночку его следует давить по разу, так считала Тина Звонарева. На вопрос, как драгоценное здоровье шефа, Пупырышек ответила, что Елизар Суренович бодр, деятелен, вездесущ и о Мише Губине отзывался с сожалением, как о незаменимом сотруднике.
— Если Елизара опасаешься, — сказала Пупырышек, — то совершенно напрасно. Ему на меня давно наплевать как на женщину. И потом, я проскользну незаметно, переодевшись монашкой. Чего тянуть, дорогой? И так сколько тянем. Все равно же этим закончим.
Губин ответил, что согласен на безумство, зачем бы иначе звонил, но предложил отложить свидание денька на три, потому что пока никак не удается остановить кровотечение.
— С кровушкой-то, с кровушкой, — возбудилась Тина, как раз приятнее. Ну как же ты не понимаешь, дурачок мой желанный!
На ужин Миша отварил картошки и вывалил в кастрюлю две банки тушенки. Сытное варево запил двумя стаканами крепкого чая с медом и рано лег спать.
Утром, выполняя перед зеркалом комплекс дыхательных упражнений, решил, что ждать дальше не имеет смысла. Тело подчинялось достаточно, чтобы свести небольшие, несложные счеты.
В двенадцатом часу утра он вошел в приемное отделение 57-й больницы. За канцелярским столиком, над которым висела табличка «Справки», сидела женщина, похожая на мужчину-вахтера. Перед ней лежала раскрытая бухгалтерская книга. В ней она легко обнаружила фамилию Михайлова. Он находился в пятом боксе.
— Почему в боксе? — спросил Миша Губин. — Он что, совсем плох?
— Я откуда знаю, — ответила женщина-вахтер. — У врача поинтересуйтесь.
У входа на этаж Губина попытался остановить какой-то пожилой шибздик в синем, заляпанном краской халате.
— У нас обход. Не понимаешь, что ли, а лезешь?
Миша сунул в заскорузлую лапу стольник — и прошел.
Боксы он разыскал чутьем, они были расположены в самом конце длинного коридора и отделены от общих палат каменной лесенкой с железными перильцами. Три двери, и за одной из них прятался враг. Миша Губин собирался действовать по обстановке. Увидеть, прыгнуть — и ребром ладони по кадыку. Не смертельно, для тишины. Чтобы можно было спокойно поговорить. Если в комнате Алеша не один, это осложнит дело, но не сильно. Губин не допускал и мысли, что в вонючей больничой палате, да и во всем этом здании ему может встретиться сколь-нибудь серьезное препятствие.
В узкой, в форме пенала, комнатенке, подобной белому гробу, Алеша лежал один, но вид у него был ужасен. Несколько мгновений понадобилось Губину, чтобы признать в синюшной кукле, запеленутой в тугой кокон, своего лютого, насмешливого, стремительного обидчика. Эти утраченные мгновения затормозили цикл атаки. Алеша не спал, его глаза на безбровом и безгубом лице были повернуты к дверям, и в отличие от Губина он сразу узнал врага.
— Пришел добить? — спросил он утвердительно. — Долго же собирался. Будешь душить или перышком? Давай действуй, а то скоро врач придет. Сделай милость, освободи от земных хлопот.
Губин прикрыл дверь, шагнул вперед и навис над жертвой. Ему нужно было увидеть отчаяние в глазах жертвы, иначе они не поквитаются.
