— …поэзия, ностальгия по несбывшемуся, пастушеская идиллия — все это звучит сегодня бредово, согласитесь со мной, — ненавязчиво соблазнял франт. — Эпоха пожрала своих певцов. Определенность — вот бог современного художника. Определенность во всем — в еде, в любви, в местожительстве, в выборе собутыльников. Время строгих, четких понятий. Не говорю: долой совесть и стыд, но утверждаю: сыт по горло вашим интеллектуальным блудом. Простим подростка, в детской резвости расколотившего хрустальную чашу наших надежд, но не пощадим убеленного сединами старца, сулящего нам счастливую загробную жизнь. Счастье вот оно — рюмка коньяку, томик Бодлера и мимолетная судорога наслаждения. Вы согласны со мной?
— У меня муж очень ревнивый, — сказала Плахова. — Чуть что не по нем — кулаком в рыло!
Она изображала туповатую, распутную самочку, и Вдовкин обмер от хлынувшего горлом очарования. Ему была дорога эта минута и дорог франт, изъяснявшийся столь учтиво и загадочно.
— В этой стране человек не может быть совершенно свободным, — гнул свою линию франт. — В ней слишком велики контрасты. Или всего избыток, или полная нищета. Или безумные страсти, или унылое прозябание. Вы должны согласиться со мной, вы умная и красивая женщина. Свобода предполагает гармонию внешней и внутренней среды. В этой стране гармония невозможна. Здесь все зыбко, расплывчато, как в огромном чулане, куда веками набрасывали разный хлам. Еще Пушкин писал: угадал мне черт родиться в России с умом и талантом. Святые слова! Хотя, разумеется, его гениальность раздута. Контрасты — так уж во всем. Здесь или превозносят художника до небес, лепят из него идола, или втаптывают в грязь. Второе, к сожалению, значительно чаще. Александр Сергеевич действительно сочинил с десяток неплохих стихотворений, и сказка про золотую рыбку неслабая, но «Евгений Онегин» — Боже мой! Невыносимое занудство и пошлость. Невнятная копия великих трагедий Байрона. Нет, что ни говорите, всего Онегина с «Капитанской дочкой» в придачу, не торгуясь, отдам за одну строчку несчастного Мандельштама. Послушайте только, как звучит: «Мне на плечи бросается век — волкодав!» И ничего больше не надо писать, все сказано. Про меня, про вас, про всех обездоленных, запертых в огромную клетку, прозванную Россией. Вас не шокируют мои слова?
— Что вы, я и не слушаю ничего. Мне муж запретил знакомиться с мужчинами.
— Да что вы заладили — муж, муж! Где он — ваш муж? Не очередной ли это миф, не игра ли воображения? Расслабьтесь, наконец. Дайте волю фантазии. Вы — женщина, созданная повелевать, а не пресмыкаться.
— Ага, — сказала Таня, — вам хорошо говорить, а у меня все тело в синяках.
— Вот и попалась, голубушка, — зловеще произнес сбоку Вдовкин. — Так-то посылать тебя за четвертинкой!
Таня вскочила, хохоча, кинулась ему на шею. Тепло, упруго затрепетала в его руках. Он сразу оторваться не смог. Целовались, как дураки, на виду у всего бара, словно век назад расстались. В обнимку пошли к выходу.
Франт смотрел им вслед с осуждением, чопорно поджав губы.
Поехали к Деме в больницу, как уславливались. Как раз подоспели к четырем, к приемному часу. По дороге подкупили гостинцев: фруктов, соков, конфет. Поспорили немного, брать ли спиртное. Все же прихватили на всякий случай бутылку «Абсолюта». Денег у Вдовкина было полно, он пятьсот долларов разменял, остальные заначил у матушки на антресолях, в коробке от обуви. Испытанный метод захоронки, чтобы жулью недолго искать.
Третьи сутки подряд они кружились в хороводе любовного свидания, и каждое событие — покупку ли фруктов, кофе у «Трех пескарей», поездку в больницу одинаково ощущали, как счастливое приключение. Денек соответствовал головокружительному безделью: солнечный, но не душный, с пятнышками ярко-синих крапин на небесах. В машине, пока ехали в больницу, Таня немного позудела:
— Ну скажи, на что тебя подбивает Алеша, ну скажи? Я же имею право знать.
— Предложил пост вышибалы в одном ресторанчике. Место денежное и безопасное.
— Не ври, проклятый. Мало тебя били? Тебе хочется, чтобы вообще пристукнули? А как же я?
— Алеша даст наган и гранату.
— А если без шуток, Женечка? Не надоела тебе вся эта подлянка? Или мы так не заработаем? На двоих-то?
— Много ли заработаем? Ты погляди, что творится на панели. Все школьницы туда ринулись.
Таня надулась, и до больницы допилили молча.
Дема Токарев встретил их сумрачно. В палате, кроме больного старика, наряженного на сей раз в голубую домашнюю пижаму, присутствовала Демина невеста, дворянка Клара.
— Шевелиться больно, — сказал Дема, — а тут эта примчалась. Как будто ее звали.
И поза, ручки на коленях, и выражение смуглого, симпатичного личика были у Клары такие, словно она проходила пробу на роль Маши Севастопольской.
— Как же не звал, — возразила она елейным голоском. — Дедушка Ануфрий позвонил же от твоего имени.
— Я в припадке был, когда дал телефон.
— Ты всегда в припадке, — еще более сладким тоном утешила его Клара. — Скажите ему, пожалуйста, Евгений Петрович, чтобы он не придуривался.
— А он придуривается?
— Ну конечно. Я принесла ему щец, сама приготовила, а он не кушает.
— Сама готовила, сама и жри эту блевотину, — рубанул Дема.
— Я вообще-то не Ануфрий, — подал голос старик. — Наречен от рождения Антоном, а по батюшке действительно Ануфриевич.
— Какая разница? — удивилась Клара. — Скажите, Евгений Петрович, чтобы Димочка не капризничал. Если щи не совсем получились вкусные, то ведь все равно я старалась.
Старик авторитетно заметил:
— Щи, девочка, лучше всего сальцом заправить. Сало аромат дает.
— Как бы мне, Женюля, тет-а-тет с тобой потолковать с пяток минут? — Дема Токарев уже не походил на белый кусок мрамора, а как бы наполовину из него вылупился. Сейчас он напоминал пожилого цыпленка, высунувшего на волю пушистую удивленную головку. Вдовкин поглядел на Таню, и та его поняла.
— Пойдем-ка, Клара, покурим на лестнице, — позвала дворянку. — Мужские секреты, знаешь ли, лучше их не слышать.
Клара сказала, что она не курит, потому что это дурная, плебейская привычка, вредно отражающаяся на потомстве, но вышла вместе с Таней, одарив на прощание Дему таинственным взглядом. Дема красноречиво уставился на старика, но тот лишь успокоительно махнул рукой.
— Да вы обо мне не думайте, хлопцы. Я же глухой на оба уха. Из пушки стрельнут, не услышу.
Дема сказал:
— Надюха утром прибегала. Чего-то ты задумал, кореш. Давай выкладывай.
— Нечего выкладывать. Ты что, Саню не знаешь?
— Я и тебя знаю, — с тяжким вздохом погладил рукой спеленутую грудь. — Об одном прошу, дождись меня. Через недельку выпишусь. Дождись.
— Это не то, что ты думаешь.
