И когда ехать?
Прямо сей минут.
– Бензину хватит на дорогу?
– Хватит, дедушка.
Старик смачно харкнул себе под ноги и поковылял к загону. Отворил щеколду – три громадные овчарки с ужасающим рыком вымахнули на волю. Дружно, в несколько скачков преодолели расстояние до Губина, и старик от острого любопытства даже присел на корточки. Но собаки не причинили зла замершему в неподвижности Губину, понюхали его коленки и, точно по сигналу, завыв на три голоса, умчались в сторону леса.
Кузьма Кузьмич с кряхтением поднялся на ноги и вернулся к машине.
– Я готов, – сказал с оттенком удивления в голосе. – За имуществом Матрена приглядит. Не понимаю только, почему тебя псы не сожрали?
Губин подергал старика за бороду:
– Оставь шуточки для праздника, дед. Сегодня других дел полно.
* * *
Ехать им предстояло до Калуги и немного подальше, но главное – благополучно пересечь Минское шоссе.
Тронулись объездной дорогой на юго-запад и уже через пять минут наткнулись на милицейский дозор: две машины с мигалками и много вооруженных людей в форме. Только тут Губин вспомнил о своей поразительной оплошности: люгер невинно дремал в бардачке. Однако обошлось: доверенность на машину была в порядке, как и водительское удостоверение, да и вид опрятного старика, сопевшего на заднем сиденье, внушал доверие.
К тому же улыбающаяся красивая девица натурально была очарована строгим майором, командующим дозором.
– Аида с нами, господин милиционер, – прощебетала она беззаботно. – С этими чурбанами поговорить не о чем.
Все же Губину велели выйти и открыть багажник.
Там лежали запаска и разное тряпье.
– Куда едете? – спросил майор.
– Старикана везу в больницу, – и потише добавил:
– Боюсь, загнется по дороге.
– Что с ним?
– Черт его знает! Всю ночь верещал как резаный.
Чего-то с брюхом. Да ему же сто лет в обед.
– Откуда едете?
– Из Семеновки.
– Выстрелов не слыхали?
– Каких выстрелов?
– Ладно, отправляйся. Спасай долгожителя.
Таня через стекло послала майору воздушный поцелуй.
– Какая она у тебя озорная, – позавидовал Кузьма Кузьмич, когда отъехали. – Поблядушка, что ли?
Таня к нему обернулась:
– Дедушка, как вам не стыдно!
– У тебя что с плечом-то, шалунья?
– Миша прокусил, когда насильничал.
– Бона как! Ну ничего, терпи. Бабка Таисья подлечит.
Вскоре дед задремал, укрывшись бородой. Таня курила, мечтательно глядя перед собой. Машина весело летела через солнечный день по Калужскому шоссе, подминая под себя пузырящийся асфальт.
– Миш, а ты кто по профессии? Ну, по нормальной профессии?
– Программист… А ты?
– Я думала – ты из военных… А я никто, пустое место. Из пеленок – в дамки. Глупо, да?
– Печальный случай, – Губин обогнал чернокрылую "волгу".
– Миша, ты ничего не заметил?
– Куришь много.
– Нет, не это… Первый раз говорим с тобой по-человечески. Что бы это значило?
* * *
…Таня вспомнила, как это было. Она была сопливой девчонкой и училась в седьмом классе. У нее была чудесная мама, хлопотливая, умная, – но любящая всех мужчин на свете, ни перед одним не могла устоять. Кто на нее заглядывался, тот и брал. Всех мужчин, кому понравилась, она вела в дом и незамедлительно укладывала в постель. Иные даже не успевали осушить положенный для любви шкалик. Таня прощала мамочке забавную житейскую слабость. В их забытом Богом поселке, где жили шахтеры и уголовники, мамочку звали не иначе как Люська-оторва или Люська-проститутка, но девочка знала, что бедная женщина никакая не проститутка, а всего лишь смирная домашняя квочка с голубоватым от постоянного любовного томления лицом.
Она не была вольна в своей судьбе, как не вольна текущая река повернуться вспять. Разумеется, некоторые из гостей, особенно спьяну, обращали внимание на пухленькую дочку своей подружки и пытались быстренько попользоваться ею. Но на этом обжигались. Девочка была скора на руку, и коли подвертывался кипяток на плите, не раздумывая, выплескивала его в морду ухажера, а коли в пальцах оказывался тесак для мясной разделки, с озорным смехом норовила выпустить кишки галантному гостю. Мужчины с опаской отступали, когда натыкались на разъяренную вакханку, и только жаловались матушке, что у нее не дочь, а исчадие ада, совершенно неуместное в мирском обиходе, где так много улыбок, радости и счастья. Уже в ту пору Таня научилась относиться к мужчинам так, как они того заслуживают: прохиндеи, похотливые самцы, полулюди. Но это свое знание она не сумела передать матери, неприхотливой жрице любви, искренне верящей в то, что бесконечные оргастические судороги служат добродетели ничуть не хуже, чем умерщвление плоти. Вскоре зачастил к ним некий приезжий с Сахалина, совсем уж мерзопакостный. У него были оловянные глаза, глиняный череп, и во время любовных упражнений он хохотал как оглашенный. У него была кличка Борик-хуторянин.
Неведомо на каком хуторе он обретался дотоле, но в их тихом рабочем поселке обосновался, как султан. Его боялись женщины, дети и даже мужчины, расконвоированные после многих лет заточения. Он был по-обезьяньи волосат и неустрашим. Его несколько раз пытались укокошить, но об его череп, хотя и слепленный из глины, ломались, не причиняя вреда, древесные стволы, а подручные инструменты, вроде ножей, топоров и вил, он перекусывал гнилыми зубами, как спички. С первого захода в дом он положил глаз на светленькую девочку и долго сосал толстый палец, изучая ее оловянным взглядом. Борик не скрывал своих намерений. Перед тем как удалиться с матерью в комнату для совершения ритуального брачного обряда, он выпивал из горлышка единым духом поллитру водки и счавкивал горшок щей.
При этом обязательно приоткрывал для трепещущей от отвращения девочки завесу будущего.
– Скоро буду ломать тебе целку, малявка! Готовься и жди.
Таня предупреждала:
– Прогони его, мама! Разве не видишь, какой он?
Он принесет нам горе.
Но несчастная жрица любви была заколдована непомерной мужицкой силой Борика-хуторянина и угадывала в нем черты прекрасного рыцаря, одинокого скитальца.
– Он с виду только грубый и злобный, – уверяла мать, светясь жертвенной тоской. – На самом деле Борик мухи не обидит.
Настал день, знойный и черный, когда добрый Борик-хуторянин наведался в отсутствие матери. Таня кропала уроки на кухне. Против обыкновения гость был серьезен и сосредоточен, печально заметил:
