– Миша, Мишенька! – детским голоском позвала Таня из-за занавески. Губин поморщился, но пошел к ней. Голая до пояса, с посиневшим восковым плечом, с потухшими очами, она, казалось, постарела лет на двадцать. Синюшная бледность наползла на впалые щеки.
– Мишенька, если сейчас уедешь, я умру.
– Не умрешь, Таисья подлечит.
– Миша, правда умру!
– Это было бы слишком просто. Я думаю, еще покуролесишь.
– Миша, поцелуй меня!
Он прикоснулся губами к прохладному, влажному лбу. С неожиданной силой она обвила его шею здоровой рукой.
– Мишка, что же нам делать? – шепнула в ухо.
Губин еле вырвался, все же стараясь не причинять ей боль.
– Ты о чем?
– Мы любим друг друга, дорогой мой! Но ты никогда мне не поверишь, – Во что я должен поверить?
– Я другая, Мишенька. Утром проснулась другая.
Мне не страшно умирать, жить страшно.
Посиневшая, истрепанная, растерзанная, с вечной ложью на устах, она все равно была ему желанна.
– Другой ты будешь в гробу, – сказал он. – Да и то непохоже.
Слезы текли по ее щекам.
– Прошу тебя, любимый, останься на ночь! Только на одну. Прошу тебя!
– Останусь, – буркнул Губин. – Не ной, ради Бога.
Таисья Филипповна принесла тазик горячей воды и склянку с какой-то черной мазью.
– Кыш, кыш отсюда, женишок, – прогнала Губина. – Ты свое дело сделал, не уберег красну девицу.
За столом одиноко сутулился над рюмкой Кузьма Кузьмич.
– Ну какую с ними кашу сваришь, с деревенскими оглоблями, – пожаловался Губину. – Как уперлись сызмалу носом в кучу навоза, так и разогнуться некогда.
Какую жизнь они видели? Но беда не в этом. Им ниче и не надобно, кроме навозной кучи да вот этого курного домишки. Им даже телик лень глядеть. Ох, пустые людишки, пустые! Рази с такими-то сладишь обновленную Россию?
Губин не удержался, съязвил:
– Ты, дедушка, выходит, на песчаном карьере разогнулся?
Старик недобро зыркнул глазами:
– Ты, парень, моих забот не ведаешь. Ваше дело молодое, озорное: бей в лоб, пуляй в спину. Вы-то, пожалуй, похуже будете, чем несчастные старухи.
Заинтересованный, Губин подлил в чашку остывшего чая.
– Просвети, пожалуйста, молодого дурака.
– Навряд ли поймешь.
– Почему?
– Порчу на вас напустили. По научному понятию – закодировали. У вас теперь все шестеренки крутятся в одну сторону: деньги, деньги, деньги. Ты парень смышленый, но и с тобой не о чем говорить, коли у тебя карманы от денег топырятся.
– Смотри как получается, дедушка, – улыбнулся Губин. – Со мной тебе не о чем говорить, как бессребренику. Таисья Филипповна тебя тоже не устраивает, потому что в навозе зарылась. Кто же у тебя остается равный собеседник?
Старик почмокал губами и опрокинул заждавшуюся стопку.
– Верно подметил, сынок, очень верно. Собеседников почти не осталось. О том шибко печалюсь. События чересчур круто повернулись. Сегодня собака больше понимает, чем русский человек. Чистоган вышиб людям последние мозги. Но это временная беда. Зрячих-то всегда было немного по сравнению со слепыми. Но ихними усилиями бережется тайна бытия.
– В чем же эта тайна?
Кузьма Кузьмич глядел с веселым прищуром, и поразительно было, как он вдруг зажегся.
– Хотя бы в том, сынок, как тебя мутит. Ты над стариком посмеиваешься, а все равно спрашиваешь, интересуешься. Червь сомнения тебя точит. Выходит, не совсем пропащий. Даст Бог, и спасешься. Не до конца душу продал. Вот она и тайна. Дьявол тебя полонил, искорежил, а ты все одним глазком в поднебесье тянешься. Как же не тайна, еще какая тайна! Все у тебя, допустим, имеется: деньги, почет, красавицы писаные с простреленной грудью, а покоя нету. Почему? Я тебе ответа не дам, ты сам его найди.
Попозже Губин вышел из дома, чтобы подогнать машину поближе к крыльцу. И сразу оторопел от могильной сладкой тишины. Деревеньку не видно: ни в одном окошке ни огонька, зато звездное небо и иссиня-сумеречное земное пространство надвинулись тяжелым, черным столбом. Словно в ухо дохнул незримый великан.
Губин почуял, как коленки подогнулись под грузом нежных великаньих лап. Еле-еле добрел до машины, вскарабкался на сиденье и включил движок. Но тут же и вырубил затрясшуюся жестянку. Куда ехать, зачем? – все глупо, нелепо, тошно. Перебрался на заднее сиденье, кое-как, скорчась, улегся – и уснул. Спал недолго, показалось, не больше минуты, но отдохнул изрядно, из машины вылез бодрый, точно Иванушка из бочки с кипятком.
Старики при свечке беседовали на кухоньке, склонясь друг к дружке головами. Таисья Филипповна его окликнула:
– На полу тебе постелила, Миша. Ничего?
– Ничего, спасибо, – он прошлепал в закуток. Тут тоже теплился свечной огарок, и Таня, укрытая одеялом до кончика носа, сияла недреманными очами.
– Не обманул, любимый! Ложись рядышком, места хватит.
– Зачем я с тобой лягу, с калекой?
– У меня плечико раненое, все остальное цело.
– Головенка у тебя раненая, причем давно.
– Миша, обними меня – вместе уснем. Я так хочу, чтобы нам приснился общий сон. Вот увидишь, во сне будет лучше, чем наяву.
Ее слова, беспомощные, зыбкие, обволакивали, точно вата, и, не вполне сознавая, что делает, он послушно разделся, подвинул Таню к стенке и прилег, прикрыв ноги одеялом.
– От тебя дегтем воняет, как из конюшни.
Таня счастливо засмеялась:
– Бабушка мазью всю измазала. Хорошая мазь, крепкая, горькая, со змеиным ядом.
– Ты что же, ее лизала?
– Ага, попробовала. А сейчас тебя лизну. Покажу, какая я калека.
– Не дури, – попросил он, – а то уйду.
Они действительно вместе уснули, но общего сна не увидели.
Глава 20
В понедельник вечером Настя не вернулась домой.
За разъяснениями Алеша обратился к Вдовкину, но тот ничего не знал.
– Она тебе ничего не сказала? – не поверил Алеша.
Вдовкин был хотя и трезв, но как раз собирался опохмелиться после дневного отдыха. Он сидел на кухне возле любимого холодильника и уже потянулся было к дверце.
– Почему она должна передо мной отчитываться?
