* * *
…Так и вертелась меж трех палат – и заработала прилично. Туркин совал доллары неизвестно за что, и старик Никодимов иной раз делал презенты – да какие! Подарил сережки: крохотные, золотые и с малиновыми камушками, вспыхивающими на свету подобно солнышку.
Такие на улицу не наденешь, оторвут с ушами вместе.
Еще поднес пасхальное яичко из тяжелого лазоревого камня, а внутри замурован темно-коричневый дракоша с черными, бедовыми глазками. Яйцо повертишь, и дракоша шевелится, подмигивает и даже, кажется, клацает зубастой пастью. Чудо, не яичко!
Подарок сопроводил просьбой: "
– Мышкина увидишь, передай, чтобы объявился;
Нужен он мне. Передашь?
– Конечно, передам, – осмелилась и спросила:
– Степан Степанович, а не страшно вам быть колдуном?
– Бывает и страшно, – серьезно ответил Никодимов. – А бывает, ничего. Кто тебе сказал, что я колдун?
– Все про это знают. Да я сама вижу.
– По каким же признакам?
Девушка его больше не боялась, но, натыкаясь на болотное свечение глаз, все же иногда вздрагивала.
– Хотя бы дракончик этот в яичке. Он при вас зубками щелкает, головой трясет – совсем живой. А без вас будто засыпает. Никак не растормошишь. Значит, отзывается на ваши чары.
– Бедная девочка, – покачал головой Никодимов. – Видно, слепенькой проживешь. Да тот колдун, какого ты поминаешь, в каждом человеке есть.
– И во мне тоже?
– Да еще какой. Скоро сама узнаешь.
Загадочные речи старика тешили ее самолюбие, ей захотелось сделать ему что-нибудь приятное.
– Хотите пятки почешу?
– Нет, – отказался Никодимов. – Для этого ты, пожалуй, не годишься. Это я ошибся сперва… Гляди, не забудь про Мышкина. Он мне позарез нужен.
…Леня Лопух тоже ей покровительствовал. Ежедневный массаж, который она делала, однажды привел к тому, что он обнял ее и крепко поцеловал в губы. Анечка затрепетала, но не отстранилась.
– Зачем вы так, Ленечка? Для вас ничего не значит, а у меня жених.
Лопух поморщился с досадой:
– Заманала со своим женихом… Не пойму, что ты за человек, Анька. С виду клевая телка, а иногда блаженная какая-то. Если не хочешь, зачем липнешь?
– Я к вам липну, Ленечка?!
– Не я же к тебе. Трешься, как кошка возле сметаны.
Анечка не обиделась, привыкла, что Лопух режет правду-матку напрямик. С трудом высвободилась из его объятий.
– Нет, я не трусь. Это ненарочно получается. Конечно, вы мне нравитесь, Ленечка, но вряд ли у нас выйдет что-нибудь путное. Просто так побаловаться вам же самому не надо.
– Не выйдет – из-за жениха, что ли?
– Не только из-за него. Егорка, может, на мне еще и не женится, когда узнает получше… Но и с вами мы друг дружке не подходим.
– Почему?
– Вы сильный очень, Ленечка, вам воевать охота. Я же по глазам вижу. Вы не предназначены для тихой семейной жизни.
– Тебе нужна тихая жизнь?
– Конечно, – твердо ответила Анечка. – Я хочу, чтобы у меня был надежный муж, большой дом и много детей. И чтобы в очаге горел светлый огонь. Такой уж я уродилась.
Леня скривился в чудной усмешке. Серые глаза заволокло туманом.
– Первый раз такое слышу. Светлый огонь в очаге.
Может, ты и впрямь ненормальная, Анька?
– Нормальная, – уверила Анечка. – Нормальнее не бывает.
Между тем тоска по Егорке донимала ее все пуще, и, когда стала нестерпимой, она опять собралась к Тарасовне.
Словно бес толкнул в бок, а ведь чувствовала, не надо идти.
По дороге купила три пунцовые гвоздики, чтобы уважить будущую свекровь, и тут ей явилось грозное предзнаменование. Загляделась на какую-то витрину, споткнулась на ровном месте, выронила букет, и гвоздики разбились об асфальт, точно стеклянные. Лепестки разбросало по земле кровяными каплями. С ужасом подняла с земли три голые веточки.
Вернуться бы домой, но нет, пошла дальше.
Тарасовна ей обрадовалась, как родной. В кабинете она была не одна, со старшим сыном Иваном. У Ивана те же черты, что у Егорки, но выточенные не нежным, любовным резцом, а вырубленные грубым мужицким топором. И в плечах Иван – косая сажень, и ростом под потолок. По сравнению с изящным Егоркой – богатырь.
Тарасовна представила ему Анечку:
– Изволь любить и жаловать, Егорушкина невеста.
Анечка зарделась от радости и поклонилась каким-то несуразньм, киношным поклоном. Но старший брат Егорки еле взглянул на нее.
– Ладно, мать, я пошел. После договорим.
– Не о чем договаривать. С меня они лишней копейки не получат. Так и передай.
Иван покосился на Анечку, злой, раздраженный.
– Зачем так, мать? У них нынче сила. Придавят, не пикнем. Об нас с Захаркой подумай.
Тарасовна обернулась к Анечке:
– Погляди, детка, каких славных сыночков вырастила. Обоим за тридцать, а все к мамочке тянутся. Без мамочки ни шагу. Упасть боятся.
Иван Жемчужников люто сверкнул глазами" фыркнул и, не прощаясь, покинул кабинет.
Анечке стало неловко, что явилась свидетелем семейной сцены, но Тарасовна ее успокоила:
– Не бери в голову, девочка. Пусть ему совестно будет, не тебе.
Усадила на то же место, что и в прошлый раз, и, кажется, ту же самую бутылку достала из холодильника.
Улыбалась таинственно:
– Хочешь секрет?
– Ой, – сказала Анечка.
– Вот тебе и "ой"… Написала я, написала Егорушке, сообщила, что ты приходила. И ответ есть. Письмо дома осталось, в другой раз покажу.
Анечка затаила дыхание.
– Кланяться тебе велел. И еще много разных слов наговорил, сама прочитаешь.
– Почему же мне не пишет?
– Дак он адреса твоего не знает. Откуда у него адрес, ты же не дала. Вот вы все молодые какие растеряхи. Попрощаться толком не умеете.
– Мог бы на больницу написать, – вспыхнула Анечка.
– Не желает, видно, на больницу. Я так думаю, чужих глаз опасается. Предмет у него вовсе не больничный, как я поняла.
Тарасовна добродушно над ней посмеивалась, Анечка млела и, чтобы не ляпнуть что-нибудь несуразное, поспешила перевести разговор.
