Гена для психологического воздействия нажал кнопку на откидном ноже, и тусклое лезвие щелкнуло в сантиметре от Егоркиного бока.
– Надеюсь, – сказал фиксатый, – ты в разуме, малец? Нарываться не будешь?
– С какого хрена мне нарываться? – успокоил Егор. – Но все же хочу вас предупредить, господа.
– О чем?
– Лучше бы вам держаться от меня подальше. Вы поскольку кружек сегодня приняли?
– Чего? – переспросил фиксатый. Но Егор смотрел на его товарища с длинным ножом, и от укоризненного взгляда тот вдруг покрылся испариной.
– Ты чего? – психанул он. – Пугаешь, что ли? Да мы тебя, блин, сейчас в клетку распишем.
– Нет, не распишете, у вас силенок маловато. Лучше ступайте в церковь и поставьте свечку, что ее мимо пронесло.
– Кого ее? – с неиссякаемым любопытством потянулся сбоку фиксатый и вмиг схлопотал локтем в кадык, перегнулся к земле и начал хватать ртом воздух, мучительно багровея. Генину кисть с ножом Егор прижал к скамье. Продолжал смотреть в мутные глаза, где закипала блатная истерика. Предупредил:
– Брось нож, урка. Живой уйдешь.
Гена послушался, выронил нож, но это была уловка.
– Мы пошутили, – сказал он.
– Я понял. Что дальше?
– Ты кто? Из Малаховки, что ли? Чего-то мне твой рыльник знакомый.
Фиксатый корчился на скамье, ему уже удалось раза два вздохнуть.
– Знаете, в чем ваша беда, ребятки, – посетовал Егор. – Вас мало били. Вы нападаете превосходящими силами и поэтому редко получаете сдачи. И решили, что вы лихие и непобедимые. А это совсем не так. Поодиночке вы дерьмо. Людьми не стали и даже смерти не чуете. Вот ты, Геннадий, через секунду можешь помереть. Хоть чувствуешь это?
Истерика в уголовных глазах потухла, и Егор с облегчением увидел, что Гена отказался от мысли напасть исподтишка.
– Извини, земеля. – Гена попробовал освободить зажатую руку, Егор ее отпустил. – Обознались, видать. Сигнал был, вроде ты залетный. Но ты из Малаховки. Теперь я узнал.
К этому времени обрел голос фиксатый:
– Сигаретку дайте, пацаны… Ух, тяжко! Ты чем ударил, друг? Кастетом, что ли?
Егор нагнулся, поднял нож, сложил и вернул хозяину. Потом угостил сигаретой фиксатого.
– Прием такой: укус тарантула. Хочешь научу?
– Не надо, – фиксатый жадно затянулся.
Егор достал пачку валюты, отслоил сотенную, протянул ему.
– Сходи разменяй. И пивка прихвати. От пива тебе полегчает.
У парней глаза заблестели волшебным светом, забавно на них смотреть.
Фиксатый убежал с деньгами, Гена поерзал, отодвинулся. Тоже закурил. Сказал задумчиво:
– Рисковый ты, вижу. Но, извини, неосторожный.
Здесь территория Куприна Сашки. Далеко не уйдешь. Наши на выходе примут.
– Что предлагаешь?
– Помогу, если хочешь. Я сам когда-то был такой. Теперь помягчал маленько.
– На меня поработаешь?
– Чего надо?
– Тачку нормальную. Не засвеченную. Права. Потом, может, еще чего-нибудь.
– Когда надо?
– К вечеру подгонишь к отелю.
– Какой суммой располагаешь?
– Любой. В пределах разумного.
– Сделаю… А ведь ты не из Малаховки.
– Чалился давно?
– В том году вышел. Так ты оттуда? Вроде непохоже.
– Об этом не думай. Два процента с тачки годится?
– Ништяк.
Подоспел фиксатый с пивом и разменной монетой.
Две тысячи с мелочью отсчитал Егору.
– Курс по две сорок. На пиво из твоих взял, правильно?
– Да… Вас кто навел? Вадик, что ли?
– Ты даешь в натуре, – фиксатый возмущенно вскинулся, но наткнулся на ледяной взгляд Егора, поперхнулся, механически погладил кадык.
– Ген, сказать ему?
– Конечно, говори. Она, сучка, нас чуть не подставила. На хорошего человека натравила.
– Лиза? – удивился Егор.
– Кто же еще, – усмехнулся Гена, уже откупорив банку. – Она там от Куприна поставлена. Ее тоже осуждать нельзя, работа как работа. Козлов надо стричь.
Егор попрощался с братанами, пошел дальше.
На душе опять кошки скребли. Женщины! Скрытные, загадочные создания. Мужчину легко распознать, но не женщину. У них бывает какое-то уродство в мозгах. Вон Ирина прознала, что он уезжает, прибежала на автобусную остановку. Кинулась к нему, как лань к проточной воде. Он, в общем-то, обрадовался, что она живая. Сдержал слово Жакин. Но не знал, как с ней говорить. Зато Ирина вела себя так, словно ничего особенного за последние дни с ним не произошло, и так нежно прикасалась к его щеке, так потерянно улыбалась, будто в самом деле провожала любимого человека. Потрясающе! Он определил ее поведение как чисто женское, неосознанное предательство. И устыдился самого себя. Ему стало по-настоящему жалко непутевую, горькую добытчицу, тратящую жизнь неизвестно на что, в сущности, беспомощную, как птичка в клетке. Ирина клянчила, не надеясь на успех:
– Возьми меня с собой, Егорушка. Что тебе стоит?
Я тебе пригожусь.
– О чем хочешь проси, но не об этом.
– Почему, милый? Я тебя больше не возбуждаю?
– Я же говорил, у меня невеста дома.
Не смутилась, не обиделась.
– Ну и что? Я не помешаю. Я же в сторонке буду, а когда понадоблюсь…
Предательство – вот оно. Бессмысленное, жутковатое.
Лишь бы утянуться куда-нибудь, лишь бы достичь чего-то, ей самой неведомого. Может быть, большой кучи денег. А может быть, благодати. Ей все едино. К счастью, подоспел Жакин со свертком жратвы на дорогу. Увидел Ирину, цыкнул на нее, отогнал. Та послушалась, смиренно потупясь, с трагической миной побрела к дальней скамейке. Она при Жакине теперь делалась как бы немного загипнотизированная.
Учитель напутствовал так:
– Собачья любовь, Егор, вернее женской. Гирей тосковать будет.
– Я вернусь. Чего мне там особенно делать. Заберу Аню и вернусь.
Жакин усомнился:
– Могут и не выпустить. Но помни, мне жить тоже недолго осталось. Лет десять, не больше. А здесь все твое.
…Остаток дня Егор провел спокойно. Вернулся в отель, сходил в парикмахерскую. Оттуда вышел помолодевшим опять на свои двадцать лет. Поднялся в номер и вздремнул часика три. Потом спустился в ресторан и поужинал. В небольшом зале с роскошной хрустальной люстрой, с пианино в углу, за которым тихонько что-то медлительное бренчал длинноволосый тапер, чинно, бесшумно двигались официанты в длиннополых пиджаках сюртучного покроя. На каждом столе, застеленном старинной парчовой скатертью, – ваза с цветами и свеча в золотом подсвечнике. Все пристойно, богато, с аристократической претензией, как в английском клубе. Публики немного, и тоже в основном солидные люди со своими спутницами или небольшие компании. Громких голосов не слышно. Дамы в вечерних нарядах, в камнях, в бриллиантах. Может, и проститутки, но не отличишь от герцогинь. Егор поймал на себе два-три цепких, изучающих женских взгляда, в которых сверкнул незамысловатый интерес.
