Однажды приехал один его знакомый из Яффы в Иерусалим и передал ему привет от Сони. Ицхак не спросил его, наказала ли Соня передать ему привет или он сделал это сам по себе. И прощаясь с ним, Ицхак не передал ей привет. Когда тот ушел, сидел Ицхак и злился: этот человек, у которого нет с Соней ничего общего, живет в одном городе с Соней, а я — сижу здесь, далеко от нее. Пришло ему в голову, что нужно поехать в Яффу. А так как не ясно ему было, что он ищет там, это только раздразнило его. Наконец, спустя некоторое время, начали его мысли проясняться, приходить в порядок, и каждая мысль нашла себе выражение — только они разделились и стали спорить друг с дружкой. Одна говорила: «Поезжай в Яффу и разруби все узлы», а вторая говорила: «Нет, наоборот, затяни их». А третья насмехается и говорит: «Пока не утек песок из Яффы — лети туда, и набери полную горсть песка, и сплети себе веревку, и привяжи ею твою Соню, чтобы не оторвалась от тебя вовек». Когда Ицхак представлял себе, как он приезжает в Яффу и стоит перед Соней, он не чувствовал себя наверху блаженства, но ощущал себя человеком, которого принуждают сделать то, что он не в силах сделать. Понимал Ицхак смутно, что источником его силы является любовь других к нему, а когда любви этой нет, любая мелочь может сокрушить его. Поэтому он боялся появиться перед Соней и оставил этот вопрос повисшим в воздухе.
Часть восьмая
ЗАНАВЕС, ЗАДЕРНУТЫЙ ХУДОЖНИКОМ
1
Душевный покой преобразил внешний облик Ицхака. Никогда в жизни «не было надменно сердце его, и не возносились глаза его»
[58]
, но, когда пришел он к этому состоянию, появилась в его глазах кротость, как у человека, подошедшего к некоему итогу после тяжелой внутренней борьбы, и в его облике появилась сдержанность, заметная и в походке, и в разговоре, и в голосе. Как-то раз задержал на нем Блойкопф взгляд. Сказал ему: «Что это, Кумар, ты так переменился?» Еще как-то раз посмотрел Блойкопф на него и сказал: «Есть в тебе что-то особенное, но я не знаю, что это. Жаль, что ты не родился художником, однако ты можешь научиться превращать ремесло в искусство». Начал он обучать Ицхака изготовлению вывесок. Нашелся у Ицхака достаточный повод, чтобы не ехать к Соне в Яффу, и появилось у него новое ремесло.
Уже в первый день, как только пришел Ицхак к Блойкопфу, отнесся к нему Блойкопф, как к брату. Теперь, когда тот превратился в его ученика, стал относиться к нему по-братски вдвойне. Ощутил Ицхак вкус дружбы, как в те дни, когда он был с Рабиновичем. Ицхак не сравнивает Блойкопфа с Рабиновичем и Рабиновича с Блойкопфом, ведь Рабинович, даже если ему нечем заняться, человек действия, а Блойкопф витает в высших мирах даже в то время, когда что-то делает. Тем не менее есть нечто, объединяющее их, — это любовь к ближнему и чувство товарищества, доходящее до самопожертвования.
Блойкопф умел учить и прививал любовь к своему делу ученикам. Когда он садился с Ицхаком, чтобы обучать его, говорил: «Вот холст и вот краски. На первый взгляд нет ничего общего между ними, и все-таки ты хочешь сосватать их. Раз так, постарайся, чтобы из них получилась прекрасная пара, чтобы каждый, увидевший их, сказал, что не созданы краски эти ни для чего иного, как только для холста, и не создан холст этот ни для чего иного, как только для красок; и само собой разумеется, что буквы и рисунки должны быть сделаны очень хорошо, дабы не явились они тебе во сне и не напугали тебя. Как сожалею я о тех рамках, что делал, и о большинстве картин, что писал. Глупо было думать, что мысль — прежде всего, не знал я, что главное — рисунок, рисунок. Каждый, кто разбрасывает повсюду свои ногти, должен будет после смерти искать и подбирать их. И уж если ногти человека так важны — то произведения рук человеческих, суть его существования в мире, тем более важны. Сколько огорчений и сколько мучений предстоят ему, этому человеку, когда ему придется входить в дома покупателей своих картин и видеть их физиономии в рамках, которые он сделал. Ощутить такое я не пожелаю даже своим врагам. А ты должен знать, Кумар, что я ненавижу своих врагов. Может быть, существуют хорошие люди, те, что любят даже своих врагов и прощают им, я — нехороший человек и не создан для прощения. Любви так мало в мире, и я берегу ее для любящих меня. Возьми свою кисть и не жалей своих трудов, ведь не в тебе суть, а в твоей работе, и не твоя работа — главное, а произведение рук твоих. И не говори: разве стоит того лавочник этот, чтобы я вкладывал все свои силы в вывеску для него? Его товар может быть гнилым, но вывеска, сделанная тобой, должна быть хороша».
2
В дни эти силы Блойкопфа были уже на исходе. Он еще не понял, что смерть его близка; оттого что привык он размышлять о смерти — начал пренебрегать смертью. Падала от слабости кисть из его руки, ложился он на кровать, и закрывал глаза, и рисовал в воображении то, что сделал бы, будь он здоров. Так как картин в воображении много, а времени мало, он преодолевал себя и возвращался к своей работе.
Увидела это жена — и принесла романы, и стала читать ему, чтобы удержать его в постели. Не нравились ему романы, он терпеть не мог истории о людях и их проделках, да к тому же они вставали между ним и его видениями. Отбрасывал он от себя романы, и вскакивал с кровати, и возвращался к работе. Как-то попалась ей книга о животных, зверях и птицах. Уложила она его против его воли и стала читать ему. Лежал он с закрытыми глазами, слушал и восклицал: «Ой, я вижу! Ой, я вижу!» — и хотя утомилась Тося от чтения, он хотел слушать еще и еще. Так день, и два дня, и три дня. А ведь она — хозяйка дома, и вся домашняя работа лежит на ней: подмести комнату и принести продукты с рынка, сварить еду и сбегать в аптеку за лекарствами для мужа. Вдобавок ко всем хлопотам этим — забота о гостях, ведь надо уважить их и приготовить чашку какао, того самого какао, что является и едой, и питьем одновременно; подать гостю кушанье отдельно и напиток отдельно — для этого достатка Блойкопфа не хватает. А Блойкопф, по своему обыкновению, как только заинтересуется чем-то одним, уже не смотрит ни на что другое. Лежал он на кровати с закрытыми глазами, и она читала ему, а он не давал ей пойти на рынок или в магазин, и, когда наступало время обеда, нечего было им есть. Почувствовал это Ицхак и стал приносить разные продукты, скрывая при этом их цены. Тося была поражена, что он покупает дешевле, чем она, и согласилась, чтобы он покупал все необходимое для дома. Попадалась ей лишняя копейка — расплачивалась с ним, не попадалась — просила его подождать, пока поможет ей Бог.
Но Бог не помогал ей, а, наоборот, делал жизнь ее все хуже и горше. Ицхак не переставал заботиться о ней: мало того что покупал продукты, он еще старался успокаивать и утешать ее. Одни приносят цветы, другие приносят всякие украшения; цветы и украшения — можно прожить без них, хлеб и пища — невозможно прожить без них. Видел Блойкопф, как поступает Ицхак, и радовался, что тот следует обычаю художников и не жалеет эти «куски металла сомнительной художественной ценности». Прекрасно бы делал Ицхак, если бы посылал их отцу, который мучается с кредиторами и выплачивает им проценты. Только отцовское горе — далеко, вдали, а беда Блойкопфа — близко, рядом. Кроме того — отцу ведь надо послать десять-двадцать франков сразу, а на Блойкопфа он тратит понемножку, и не франки, а матлики и бишлики.
