Но когда прибежал пес в Меа-Шеарим и кинулся к своей норе, где хотел посидеть спокойно и отдохнуть от своих мытарств, пришел в ужас весь квартал Меа-Шеарим, и все «двуногие», мужчины, женщины и дети, бросились бежать в страхе. Был пес уверен, что все бегут слушать драш моралиста. А так как бежали все, уверен был пес, что ребе Гронем Придет Избавление — вот кто будет говорить, весь Иерусалим спешит услышать его откровения — знает он, в чем люди согрешили и в чем должны раскаяться. И поскольку псу было не до того в эти минуты, не сказал он: до чего хороши ноги у евреев, когда они бегут слушать назидания морали. Но поджал хвост и сказал: до чего слепы глаза у евреев, видят и не понимают, что они видят. Крикун этот… Даже колени его не потеют во время его воздыханий. Только человеческие существа способны так заблуждаться, они своим глазам верят. Но и пес тоже побежал, как и все собаки — если собаки видят бегущих людей, тотчас бегут за ними. Когда прибежал — понял, что ошибся. Нет здесь ни ребе Гронема, ни его драша, но есть тут нечто, чего никогда не было. Понюхал немного здесь и немного там, и не учуял своим носом, что это. Залаял он громко и спросил: куда их ноги несут? Но каждый, кто слышал его лай и видел его и ту самую надпись на его спине, хватал ноги в руки и убегал с воплем: «Бешеная собака! Бешеная собака!» Когда множество голосов звучит одновременно — трудно что-либо услышать, зато вопль, покрывающий голоса, — слышен. Вопль этот несся из конца в конец Меа-Шеарим, но не ясно псу было, что он означает. Решил переждать, пока успокоятся люди, и тогда он снова спросит. А пока что разинул пасть почти до глаз, как бы призывая свой рот на подмогу зрению. Начали лавочники швырять в него каменные гири весом в унцию и железные гири весом в фунт. Решил он, что послал его сюда высший суд справедливости выяснить, не фальшивые ли у них гири. Принялся он вопить: «Гав! Гав! Разве могу я проглотить все фальшивые гири и спрятать их от глаз посланцев суда?» Если бы гири эти весили, как положено, они умертвили бы его, да только пожалел Господь, Благословен Он, собаку и уменьшил их вес. Воззвал пес к небесам: «Сыны твои согрешили, а я наказан!» Еще не затих его вопль, как попрятались все мужчины, и женщины, и дети в домах и заперли двери. Опустел весь Меа-Шеарим, и не осталось ни одного живого существа снаружи, кроме этого пса.
Стал ему докучать голод, ведь весь тот день он не пробовал ни крошки; когда же он вылез из своей норы поискать себе чего-нибудь поесть, случилось с ним так много всего, что он позабыл о еде. Теперь, когда он стоял без дела, заурчало у него в животе, и внутренности его завопили: «Гав! Гав! Накорми нас! Гав нам что-нибудь поесть!» Сделал он вид, будто не понимает, что речь идет о его собственной утробе, и стал оглядываться вокруг, будто бы он не знает, кто это кричит. Увидел открытую мясную лавку, источающую ароматы, — и мясо лежит там, и всякого рода еда. И если бы захотел он, мог бы набить себе брюхо и съесть все, что душа пожелает без помех. Но он был так поражен, что не притронулся ни к мясу и ни к чему иному. И в то самое время, когда его утроба дивилась, что он отказывает себе в мясе, он дивился на мир — только что такой шумный и теперь такой притихший. Огляделся он по сторонам — кругом пусто. Иногда человеческая фигура показывается в окне. Как только пес бросает взгляд на нее — тотчас исчезает. Послышался вдруг звук, исходящий из устройства, отбивающего часы. Навострил пес оба свои уха, чтобы лучше слышать, ведь по природе своей любил всякого рода звуки, пытаясь определить, который час. Начал считать: один, два, три… и остановился; ведь что мы выигрываем оттого, что знаем, который час, если нам неизвестно, кто владелец часов: турок или араб? Поднял он глаза к небу и взглянул на звезды и планеты, все они на своем обычном месте, как всегда вечером в тот час, когда сыны Израиля приступают к вечерней молитве; а тут ни один человек не идет молиться ни в синагоги, и ни в бейт мидраши, и ни в другие места, где может собраться миньян. Поднялась в его душе жалость к тем неприкаянным душам в мире, что остались без кадиша. Сколько денег они завещали, чтобы говорили по ним кадиш и учили в их честь отрывок из Мишны, а тут ни один человек не раскроет рта и не произнесет святые слова. Задрал пес морду к запертым домам и закрытым ставням и завыл. Нечего приписывать собаке ненужные мысли вроде того, что намеревался он разбудить мертвых, дабы те встали из своих могил и пришли судиться с живыми; но можно предположить, что он хотел разбудить живых, чтобы те оказали милость мертвым. Увидел он, что нет ответа, и замолк. Но ненадолго — не жалел он своей глотки и снова и снова принимался лаять. Когда понял, что все его вопли напрасны, махнул разочарованно хвостом, и поднялся со своего места, и отправился восвояси.
3
Пошел он, держась по правую сторону от хвоста, и направился к Угловым воротам. Понюхал немного тут и немного там, и побежал, и поднялся к домам Витенберга. Понюхал немного тут и немного там, и обогнул несколько домов и несколько дворов, и вошел в Варшавский квартал. Понюхал немного тут и немного там и направился к домам Уренштейна. Понюхал немного тут и немного там и направился к скалам неподалеку от Бухарского квартала. В это время сидели там парочки, девушки и юноши, как обычно в летние вечера, и говорили друг другу слова, которые даже Адам не говорил Хаве в райском саду. Как только учуял пес запах человека, кинулся он радостно к ним и встал рядом с ними. И от радости громко залаял, так что понесся его лай от скалы к скале. Услышали влюбленные, и тут же были позабыты их клятвы друг другу, что даже смерть не разлучит их. Пальцы юноши, переплетенные с пальцами девушки, разжались, а сами их обладатели кинулись бежать — ведь уже разнесся слух о бешеной собаке, разгуливающей по городу. Помчался он — туда, а она — сюда, и снова стояли скалы, похожие на скалы пустыни, без человека и без любви. И пес тоже стоял, как камень, без любви и без человека. И что-то вроде удивления застыло на его морде, и что-то вроде вопроса трепетало в пасти и висело на языке. Что это? В любом месте, где ни увидят его люди, — или град камней, или бегство. Охватило его чувство одиночества и тоски. Поднял он нос и уши. Шагов человека — не слышно, и запаха человека — не слышно.
Услышал он вдруг звук. Этот звук был не что иное, как стук его сердца. Напала на него слабость. Была эта слабость похожа на живое существо, и все его тело поддалось ему. В каждом органе своего тела он чувствовал боль. И снова стало крутить у него в животе, голод напомнил ему о себе. Оставил он скалы и вернулся в Меа-Шеарим.
Все дома в Меа-Шеарим стояли запертыми, и не было ни души на улице. В противоположность этому все магазины — открыты, и самая разнообразная еда лежит на прилавках. Похватал он все, что попало ему в рот, и наелся до отвала. И когда набил он брюхо самыми разными вкусными вещами, пошел к своей норе. Свалил его сон, и он задремал.
4
Хорош ночной сон, тем более для того, кого преследовали весь день. Преследователи безмолвствуют и не тревожат твой сон. Прохладный ветер дует, и не так досаждают укусы блох и комаров. Итак, лежал пес в своей пыльной норе и чувствовал во всем теле какую-то сладкую дрожь, будто бы тыкают в тебя мороженым, а ты наслаждаешься, как если бы тебя ласково гладили. И все, что случилось с ним наяву, казалось ему сном. Иногда он повиливал хвостом, как он обычно виляет хвостом во сне, и скулил задушенным воем. А когда наступило время после полуночи, время, когда лают собаки, и захотел он встать и залаять, навалилась на его тело тяжесть, и не смог он встать. Явился Меа-Шеарим и забросал его призраками так, что он весь покрылся призраками; выскочил из-под груды призраков скелет волка — и обернулся шакалом, и лисицей, и собакой, подобной которой нет в этом мире. Встала шерсть пса дыбом, даже те волоски, на которых написал маляр те самые два слова (не стоит вспоминать их). Загремели кости скелета и произнесли: «Не бойся! Ведь мы — твой отец, а ты — наш сын». Не приведи нам Господи видеть страшные сны такие. Даже идолопоклонники не попадают после смерти в такой страшный мир.
