3
Мог рабби Файш наслаждаться жизнью и есть мяса досыта. Однако он предпочитал немножечко мяса дикого быка, припасенного для праведников в мире ином, всем зверям и птицам в мире этом; и предпочитал устрожать и объявлял трефным то, что большинство авторитетов разрешало употреблять в пищу. Начали мясники поднимать шум, что он объявляет трефной их скотину назло им; и нашлись жалобщики в общине, разославшие письма всем выдающимся раввинам поколения, в которых они писали, что мясники не доверяют своему резнику и говорят, что он объявляет трефным и запрещает употреблять в пищу то, что на самом деле кошерно. Разделились мнения раввинов. Одни полагались на рабби Файша, который был известен как богобоязненный человек, и писали жителям города, чтобы те выбросили ненависть из сердца и подчинились ему. А другие писали совершенно определенно, что он чрезмерно строг там, где нет и тени сомнения, и предупредили его, чтобы он не создавал проблем с мясом для горожан, а если нет, то могут жители города сместить его с должности и нанять другого резника. Но рабби Файш поступал, как и прежде, пока не вынудили его мясники уйти из бойни и не привели другого резника.
Спрятал рабби Файш свой нож, и взял в руки перо, и принялся писать: то, что выходит из-под ножа нового резника — падаль, и предупреждал евреев своей общины, чтобы те пожалели свои души и не осквернялись супом из мерзости, потому что нет более тяжкого прегрешения, чем употребление в пищу запрещенных кушаний, которые одурманивают душу еврея; ведь вот, писал он, некоторые общины в чужой земле одурманили себя трефной пищей — и завладели ими чуждые идеи, пока не перестали они верить в Бога и не вышли из среды еврейского народа. Так предупреждал рабби Файш жителей своего городка, пока не напугал этими словами мясников так, что те попросили у него прощения и пригласили вернуться и снова занять место резника, но он не вернулся, потому что уже дал себе зарок совершить алию в Эрец Исраэль, где надеялся родить сыновей, не удостоился он родить сына за пределами Эрец. Не прошло много времени, как он осуществил свою клятву.
4
Как только он прибыл в Иерусалим, дали ему квартиру в Венгерском квартале и венгерскую халуку, которая была больше, чем в большинстве колелей, и это, кроме денег, полученных им от своего тестя, и денег, полученных от мясников, боявшихся, что он помолится в святых местах во зло им. Освободился рабби Файш от забот в мире этом и отдал свое сердце миру иному. Начал заниматься духовными проблемами и поисками грехов, дабы расчистить «коридор к царским покоям». Запреты и отлучения, которые уже погрузились в забвение, он возродил к жизни и еще добавил к ним новые. Нарушения, к которым человек относился с пренебрежением, он объявлял тяжелейшими грехами, а заповеди, которые люди обычно ленятся исполнять, поставил во главу угла. И листки с запретами и отлучениями выходили из-под его рук каждый понедельник и четверг, так что почернели от них все стены. И если было нужно в данный момент, то писал новые запреты. И в этом превзошел рабби Файш всех сочинителей запретов и отлучений, потому что большинство из них в Иерусалиме писало высокопарным слогом, так что трудно человеку было понять, каково истинное намерение автора, а рабби Файш, никогда в жизни не заглядывавший в такие книги, писал так, что всем было все ясно. И было еще одно качество у него, он не боялся за себя, тогда как многие боятся предавать анафеме других людей, ведь подчас случается, что наказание падает на их собственную голову; и не боялся он ни единого человека, будь тот даже большой ученый в Торе, знаменитый своим благочестием. Говорил рабби Файш: если даже в небесном суде оправдают того человека, пойду, и встану у входа в райский сад, и не дам ему войти. До того как приехал рабби Файш в Иерусалим, он учил Тору, после своей алии отдался полностью потребностям времени. Говорил бывало Файш: «Когда спросит меня ангел, посвящал ли я время Торе, скажу ему, что иногда отказ от Торы — осуществление ее, и уверен я, что он кивнет мне головой и скажет: „Так держать!“»
Есть современники рабби Файша, имена которых упоминают среди людей, отстраивавших Иерусалим, но имя рабби Файша не упоминают вместе с ними, разве только одно его нововведение вспоминают — когда он поставил надзирателей у входов в синагоги вечером в праздник Симхат Тора, чтобы не находились мужчины, женщины и дети вместе. На самом деле не было между рабби Файшем и его коллегами почти никакого различия, но у тех было много детей. Дети выросли и увидели, что теперь настали новые времена, что выросло новое поколение, которое гордится своим участием в строительстве Эрец Исраэль; тогда и они стали говорить про своих отцов, что те принадлежали к отцам-основателям ишува, а про рабби Файша, у которого была только одна дочь и не было сыновей, некому было утверждать это.
5
Не прошло много времени, как он стал известным авторитетом в городе, и по каждому вопросу раввины спрашивали мнения рабби Файша. Вошла зависть в сердца тех, кто знал его. Начали они опасаться, не перейдет ли власть в его руки. Несмотря на то что и он и они желали одного и того же: искоренить неверие и расчистить «коридор», они не были в восторге от него, ведь человеку дороже всего он сам, в особенности когда дело касается заповедей; каждому хочется, чтобы заповедь исполнялась именно им.
Посеял дьявол рознь между ними, поскольку в те времена сионисты еще не занимали видного положения в Эрец и дьявол предпочитал жить среди религиозных людей. Разгорелся резкий спор между рабби Файшем и его коллегами. Он запрещает, а они разрешают; он устрожает, а они облегчают. Он расклеивает листки с отлучениями, а они срывают их, кто — при всех, а кто — потихоньку. Но рабби Файш плевал на их старания. Находил разорванные листки, писал — другие, еще более резкие, чем первые, и развешивал их по ночам, когда все спят. В такую вот ночь встретил он Балака, и случилось с ним то, что случилось.
Как только он заболел, забыли все его сподвижники то, что они делали ему, но сожалели о том, что сделал с ним Господь, Благословен Он. И они вздыхали о рабби Файше, который мчался подобно оленю, чтобы выполнить волю Отца Небесного, а теперь лежит он в постели подобно голубю, пораженному ястребом. Рабби Файш, который был чистейшим сосудом, лежит как разбитый глиняный черепок. Заслужил рабби Файш жизнь в покое и довольстве, а вот он болен и измучен страданиями. Не то чтобы они возмущались несправедливостью наказания, но просто сокрушались, напоминая себе, что уж если такого великого человека, как рабби Файш, Господь, Благословен Он, не пожалел, тем более, что же будет с людьми, которые не удостоились таких добрых дел, как рабби Файш.
Лежит рабби Файш, утопая в подушках и одеялах, а все, кто любит его и знает его, стоят вокруг его постели — люди видные и богобоязненные, известные своей ученостью, всегда первые в вопросах исполнения заповеди. Но рабби Файш не замечает их и не понимает, где он находится. Зажмурил он глаза и силится вспомнить, где он. Поднялся перед ним туман, похожий на туман, который поднимается от вод речки перед праздником Суккот, и этот туман проник к нему под одежду; платье его стало влажным и холодным, и сам он покрывается холодным потом. Посмотрел он прямо перед собой и не увидел никакой речки, но он знал, что речка — тут, близко, и там растут ивы, от которых берут побеги на седьмой день праздника Суккот. И вот он и его друзья отправляются наломать этих веток. И другие мальчики тоже, не из его деревни, приходят, чтобы наломать веток. Стал он торопить своих друзей, чтобы те побежали и опередили чужих мальчишек. Начал тот туман сгущаться и поглощать его товарищей, пока не накрыл их полностью, так что они исчезли и не осталось вокруг никого, лишь он один. И те мальчишки, что прибыли из других мест, исчезли. Только они не исчезли в тумане, а бежали от деревенских собак, которые погнались за ними. Пошел он один и подошел к ивам. Наломал веток, сколько смог, и положил на плечи. Услышал сладкий голос, исходящий из веток за его спиной; испугался — а вдруг это голос вурдалака, тот самый голос, за которым идет каждый услышавший его, пока не подходит к норе вурдалака, и тот высасывает из него кровь. Задрожал он от ужаса и бросил все свои ветки. Начали ветки лупить друг друга. Закричал он изо всех сил и стал звать на помощь. Увидели друзья рабби Файша, что он шевелит губами. Наклонились к нему, пытаясь расслышать. Посмотрел на них рабби Файш в ужасе и завопил: «Собаки!» Повис его крик, и он умолк.
