Шифра была потрясена. Даже если бы Ицхак просто говорил с ней о всяких разных вещах, была бы она взволнована до глубины души, тем более когда он рассказывал ей о себе. Похоже было, что все, что она знала до сих пор, было просто ничто по сравнению с тем, что она услышала от Ицхака. Вздохнул Ицхак вдруг и сказал: «Завтра я поеду в Яффу».
Удивилась Шифра, что он хочет ехать в Яффу. А если поедет, так что? — подумала, но не нашла для себя ответа. Спросила Шифра Ицхака: «И не тяжело ему оставить Иерусалим?» Как только спросила, раскаялась в этом: чтобы не подумал он — она сожалеет, что он уезжает. Меж тем забрал он из ее рук кувшин и взял ее за руку. Выдернула Шифра руку в ужасе, потому что отродясь не подавала руки молодому человеку, схватила кувшин и пошла. Смотрел Ицхак ей вслед, как она спускается в долину, и поднимается на скалы, и исчезает в ущелье, и показывается на холме, и вновь исчезает, пока не исчезла она совсем, и он уже не мог ее видеть.
Сожалел Ицхак, что она ушла, а он не успел сказать ей все, что было у него на сердце. И хотя он говорил ей о многом, главного не сказал. Стоял Ицхак, подобно человеку, что вошел в темный дом и хочет зажечь свечу, но выпали спички у него из рук. Двинулся он на ощупь, то вправо, то — влево. И хотя было темно, видел он ее, будто она идет перед ним или он все еще держит ее за руку; и все слова, что она сказала ему, волнуют его во много раз сильнее, чем в тот час, когда она говорила с ним. И хотя она ушла и была далеко от него, знал он, что она близка ему. Оторвал он ноги от земли и сделал несколько шагов. Почудилось ему, что не ушла она далеко, и кинулся он бежать за ней. И не знал он, что она уже совсем далеко, а то существо, что он видел, вовсе не человек, а уличная собака. Ицхак не видел, что это собака, но собака увидела Ицхака. И как только увидела — залаяла. И от лая этого Ицхак пришел в замешательство, и мысли его упорхнули.
5
Тем временем шла Шифра по направлению к дому. Вспомнила, что она сделала, и ужаснулась. Огляделась вокруг. Не из опасения, что видели ее соседки разговаривающей с молодым человеком, но потому, что переменился для нее мир. Остановилась, обратила взор к небесам, прося милосердия к себе, чтобы простили ей этот грех, и хотела поклясться, что это больше не повторится. Увидела, что небо застыло в молчании, что покой и тишина окутали землю. Пришел покой в ее сердце — знала она, что не сердятся Там на нее. Но все еще не могла не упрекать себя: ведь он говорил с ней, а она отвечала ему. Решила выбросить все это из головы, с глаз долой, из сердца вон, и не встречаться с ним никогда. И тотчас пустилась бегом изо всех сил: а вдруг он вернется? И хотя знала, что если он заговорит — не будет она слушать его, она боялась, что, может быть, его слова достигнут ее, ведь даже сейчас, когда она далека от него, голос его звучит у нее в ушах. Потрогала свои уши, пылающие, как раскаленные угли, и сказала себе: хватит, довольно! А если он придет к нам — уйду из дома и оставлю его. Пусть говорит с мамой, ухаживает за отцом, делает все, что пожелает, — со мной он не будет говорить.
Она еще твердила это себе, как явилась к ней другая мысль, лучше первой. Не уйду из дома, а, наоборот, буду сидеть и заниматься своим делом, как будто его и нет. И если он заговорит со мной, отвечу ему, да только из ответа моего он поймет, как мало он для меня значит. Так я отомщу ему за тот стыд, которому он подверг меня. И уже видела духовным взором, как он входит и говорит: вечер добрый и благословенный! Лишь только показалось ей, что она слышит его голос, замерло у нее сердце, и поняла она, что нет у нее сил противостоять ему. Но слава Богу, все это было только в ее воображении. И слава Богу, она уже пришла домой, и нечего ей бояться, здесь мама защитит ее.
6
Когда увидела Ривка свою дочь, ужаснулась. Воскликнула в страхе: «Что с тобой, доченька? Что с тобой, доченька? Случилось что-нибудь?» Крикнула Шифра: «Чего ты хочешь от меня!» И, говоря так, она положила голову на грудь матери, и заглянула ей в глаза, и подумала: знает ли мама о том, что произошло со мной? Погладила Ривка ее щеки, и ее руки — не знала, что еще она может сделать. И не двигалась с места, любуясь прелестью ее, той самой прелестью, которая вселяла ревность в сердца соседок и заставляла их клеветать на нее, будто бы этот маляр положил глаз на нее. Сказала себе Ривка: Боже упаси, если это ее грех, что она красива и полна прелести. И разве не молимся мы каждое утро и не просим «Да обретем мы милость и любовь в глазах Твоих и в глазах всех, кто видит нас»? Вспомнила она историю про одного из мудрецов, у которого была необыкновенно красивая дочь; увидел он, что люди смотрят на нее и впадают в грех в своих мыслях, стал просить милосердия для нее, чтобы подурнела она, и она подурнела. Возвела она глаза кверху и сказала: «Боже милостивый и милосердный! Смилуйся и пожалей нас!» Подняла Шифра глаза на мать и спросила: «Мама, ты сказала что-то?» Сказала Ривка: «Что я могу сказать? Да будет так, чтобы Тот, кто видит горе обиженных, увидел наше горе и спас нас». Раздался вдруг лай собаки. Схватила Ривка руку дочери в страхе. Сказала Шифра: «Если собака лает на дворе, стоит ли тебе пугаться?» Но сама тоже испугалась.
Лежала Шифра в постели и думала: ну чего я испугалась, ведь нет у меня ничего с ним. Он вел себя со мной, как принято в их мире вести себя с девушкой. Весь ее гнев на Ицхака иссяк, и тяжелая печаль окутала ей сердце. И уже видела она себя далеко-далеко ото всех тех слов, которые хоть капельку были приятны ей. «Боже милостивый и милосердный! — прошептала Шифра. — Помоги мне и спаси меня!» Уже миновала полночь, а она еще не спала. Такое не случалось с ней, кроме ночей перед Судным днем, когда произносятся молитвы о прощении. «Что мне делать, что мне делать?» — кричала Шифра в глубине души, и снова и снова читала ночную молитву, пока не забылась сном.
Часть двадцать третья
ОТЧЕГО ОСТАЛСЯ ИЦХАК В ИЕРУСАЛИМЕ И НЕ ОТПРАВИЛСЯ В ЯФФУ
1
Когда Ицхак собрался поехать в Яффу, наступила годовщина смерти его матери. Отложил он свою поездку и пошел, чтобы произнести кадиш. Он пришел в синагогу еще до заката солнца, чтобы привыкнуть к присутствующим, и стоял в стороне и повторял кадиш шепотом. Вышел вперед кантор и стал вести послеполуденную молитву. Взглянул на него Ицхак и отругал сам себя: человек этот говорит всю молитву наизусть, а я боюсь произнести кадиш при всех? И как же я дошел до этого? Потому что забыл я дорогу в синагогу. Каждый, кто уходит от общества, чувствует страх перед обществом. Что сказала бы моя мама про это? Да только мама лежит в могиле…
Запах книг и молитвенных принадлежностей был слышен в синагоге. Это тот самый запах, что поднимает в сердце человека воспоминания о днях, когда он встречал день молитвой и завершал день молитвой. Вспомнив эти времена, он начал всматриваться в тайники сердца и задаваться вопросом, почему он так недоволен сам собой? Счастлив тот, кто знает утром, как начать день, а вечером — чем завершить его. Шифра не может представить себе, что он ест без молитвы.
«И Он, Милосердный, прощает грех и не карает», — послышался голос полный печали и страха, голос людей, знающих своего Создателя и служащих Ему. Отбросил Ицхак все свои мысли и начал молиться. Сначала шепотом, потом в голос, как человек, который оказался в далеких краях и не решается заговорить, потому что не знает здешнего языка, но как только заговорил, оказалось, что его язык — их язык. И когда дошел он до «Слушай, Исраэль», прикрыл руками глаза и протянул «о-о-оди-и-н», пока не исчез он и весь мир вместе с ним перед лицом Единственного, который наполняет собою все в мире. А когда дошел он до слова «люби», открыл глаза. Понял, что он стоит в бейт мидраше, ведь сегодня день кончины его матери. И как только вспомнил он о своей матери, вспомнил те дни, когда он был ребенком и как мама стояла у его постели и учила его читать «Слушай, Исраэль». И два чувства — любовь к Всевышнему и любовь к матери — пронзили ему сердце.
