Окончив молитву, прочел он раздел из Мишны и увидел, что в бейт мидраше сидят не менее десяти евреев. Обратился он к ним: «С вашего позволения, хочу я сказать кадиш». Встал он прямо, и опустил голову, и произнес молитву в страхе и трепете, дрожа от волнения.
Тем временем угасли свечи. Повернулся он и пошел к Ковчегу завета и стал читать при свете свечи, которую зажег в память матери. Фитиль плавал в масле и разливал мягкий свет. На расстоянии тысяч и тысяч километров отсюда тело матери лежит в земле, и на расстоянии тысяч и тысяч световых лет от земли на небесах витает душа ее, а между небом и землей стоит ее сын и учит Тору за упокой ее души. За тысячи и тысячи поколений до сотворения мира уже существовала Тора, и будет она существовать до конца всех поколений. Учит человек Тору, все те поколения, что жили до него и те, что придут после него, собираются, и приходят, и присоединяются к нему.
Пока Ицхак стоит и учится, подошел к нему старик, и поздоровался, и спросил его: «Кто ты и чем ты занимаешься? Холост или женат?» Из вопросов старика видна была его профессия. Подумал Ицхак, позор для молодого человека пользоваться услугами свата, но при этом чувствовал, что сам он был бы рад, если бы нашелся человек, который постарался бы для него. Взглянул Ицхак на странный головной убор старика, и на его красные глаза почти без век и без ресниц, и на его седые волосы, отливающие синевой в нескольких местах. Что это, он не нюхает табак? Старик, не нюхающий табак, — упрямец, мне нелегко будет отвязаться от него. Спросил Ицхак старика, как он поживает? Сказал старик: «Меня ты спрашиваешь? Плохо, друг мой, плохо» — «Что значит, плохо?» — «Очень просто. Плохо». Сказал Ицхак: «Но ведь прежде хорошо было?»— «Хорошо? — воскликнул старик удивленно. — Разве может быть хорошо, если создан ты для сетований и скорби?» Подумал Ицхак: старик, на лице которого написано смирение, может ли он сетовать и скорбеть? Сказал ему этот старик: «Нет разницы между прежними днями и теперешними днями, но только раньше я сетовал на Господа, Благословен Он, что, по-видимому, Он не заботится обо мне; а теперь сетую я на себя, что я не забочусь о Нем, как надо бы. Но не в этом главная беда, а в том, что в прошлом, когда я был полон сил — я жаловался изо всех сил, и бывало, что Он отвечал мне и помогал мне, не так, как мне бы хотелось, но так, как Он хотел, но, во всяком случае, Он отвечал мне. А теперь, друг мой, теперь, когда я сетую на себя, у меня уже не хватает на это сил. И что получается, друг мой… Вижу, что отвлекаю я тебя от слов Торы, пойду я». Сказал Ицхак: «Ничего, ничего». Сказал старик: «Что ты говоришь: ничего? Я бы на твоем месте взял палку и побил этого глупого старика, который пристал к тебе и отвлекает от учебы. Ну вот, я исчезаю, друг мой, а ты продолжай учиться!»
Утром Ицхак поленился встать и подумал, что опоздал на молитву. Раздались удары церковных колоколов. Не захотелось ему больше валяться, и вскочил он с кровати. Сказал: «Если Яаков не просыпается сам, приходит Эсав и поднимает его».
2
Годовщина смерти отца или матери — это день самоанализа человека. Не пришел еще сын к их летам — беспокоится, доживет ли он до этих лет? А если дали ему лет жизни больше, чем родителям, — беспокоится, не добавили ли ему только для того, чтобы послать ему больше испытаний, чем им? Поэтому было принято поститься в этот день, дабы подвигнуть человека обратиться к раскаянию, тогда его родители смогут подняться в рай благодаря своему сыну. Когда широко распространился хасидизм и стало много хасидов, которые выступают против проведения излишних постов (так как пост ослабляет человека и увеличивает его печаль, а ведь заповедано служить Господу в радости, как сказано «Служите Господу в радости»), отменили хасиды пост в память кончины отца и матери и поминали покойного лишь бокалом вина и благословением на восхождение его души, потому что стакан вина нужен для благословения, а благословение нужно и для живых, и для мертвых. Увидели это многие простые люди и последовали их примеру: перестали поститься в годовщину смерти родителей. И Ицхак тоже не постился, но молился и говорил кадиш и учил разделы из Мишны, которые начинаются буквами, составляющими имя его матери и слово «душа».
Когда он кончил учить Мишну, захотелось Ицхаку сделать еще одно дело в честь матери. Решил он пойти к старцам города, живущим внутри городских стен, которых хотел увидеть все это время, но стеснялся их из-за обрезанных пейс и выбритой бороды. Сегодня, после того как он молился в синагоге и не брил бороды накануне субботы, он не боялся показаться им.
Спустился он к Яффским воротам и вошел в Старый город. Обошел несколько домов и дворов — и попал в такой узкий и грязный переулок, что грязнее не бывает, пошел дальше — и вошел в еще более грязный переулок. Много раз уже он приходил сюда, чтобы навестить реб Алтера, резника, но поворачивал назад по той же причине: стеснялся показаться перед ним бритым.
Реб Алтер, резник, был одним из уважаемых жителей его города, искусным моэлем
[78]
, и Ицхак любил его и за доброту, и за то, что тот сделал ему обрезание. Часто гладил его реб Алтер по щекам и говорил: «Будь евреем и не будь гоем!» Квартира реб Алтера в Иерусалиме не похожа на квартиру в его городе; у себя в городе он жил в прекрасном доме из четырех комнат, а в Иерусалиме — живет в одной комнате в почерневшем доме — из тех домов, что поджигали измаильтяне во время эпидемии или мора, чтобы не распространялась зараза на другие дома, и с тех пор, как его вновь заселили, не ремонтировали его.
Был день стирки во дворе реб Алтера, и собрались там все дети двора, босые и в лохмотьях. Одни умывались водой из луж на камнях двора, другие охлаждали лицо бельем на веревках, а некоторые слизывали воду с отжатого белья. Как только они увидели незнакомого человека, вошедшего во двор, подбежали к нему и стали расспрашивать, кого он ищет, и каждый отталкивал своего товарища, желая проводить гостя.
3
На шаткой кровати с истрепанными и изношенными подушками и одеялами сидел реб Алтер, склонившись над трехногим столом, и читал книгу. На столе стоял помятый, покрытый копотью, чайник и стакан из грубого стекла, а в стакане — хлеб. Нищета царила в доме, да и сам дом был темный и бедный. Дом этот ничем не отличался от большинства домов внутри городских стен, но Ицхак, чье ремесло приводило его в дома относительно обеспеченных людей, не видел никогда в жизни такого дома и такой бедности. Кашлянул Ицхак и сказал: «Реб Алтер не узнает меня?» Поднял реб Алтер глаза и прищурился, задрожали его губы, и он произнес: «Ицхак?!» И снова сказал: «Не сын ли Шимона ты? Подожди немного, я встану и подам тебе руку». Приподнялся реб Алтер чуть-чуть выпрямившись, и взял его за руку, и сказал: «Ицикл, не сразу узнал я тебя! Зрение мое упало. Но, хвала Богу живому, есть у меня память на голоса. Садись, сын мой, садись! Итак, в Иерусалиме ты, а не в мошаве. Сядь сперва, а потом поговорим». Усадил он его по правую руку и начал рассказывать.
Когда вырастил реб Алтер детей, понял он, что настало время возвратить свое тело в объятия матери. Разделил он свой капитал, две трети отдал детям, а треть взял себе. Вдобавок к этому получил от нового резника плату за передачу ему лицензии на практику. Взял он с собой деньги наличными и отправился в путь, счастливый и довольный, без горечи и боли, он и его скромница жена, госпожа Гинда-Пуа. Рад, что ест свое, и счастлив, что не нуждается в помощи. Однако жизнь в Эрец Исраэль дана для исполнения заповеди, а не для наслаждения. Как только почуяли у него запах денег, явились к нему казначеи ешивы «Торат Хаим» и уговорили вложить деньги в их ценные бумаги. Согласился он с ними и обрадовался: и учащимся он поможет, и прибыль получит, так как обычно ценные бумаги приносят прибыль своим владельцам. Но в Иерусалиме иные законы. Не прошло много времени, как потерял он все свое состояние и остался гол как сокол. Говоря это, натянул реб Алтер края одежды на свои колени, которые виднелись сквозь рваные штаны. Почувствовал, что Ицхак смотрит на него. Поднял обе руки кверху, и похлопал одна о другую, и сказал: «Так или иначе, мы — в Иерусалиме».
