– Это всего лишь сыр, превосходный выдержанный стилтон! Не похоже, чтобы ты умирал с голоду.
Он снова принюхался. Запах уже не казался таким отталкивающим. Выбор был невелик: есть, что дают, или голодать Сэм молча наблюдал, как девушка делит провизию. Надо сказать, у нее это ловко получалось.
– Вот, твоя доля.
– Обойдусь, – неуверенно запротестовал Сэм. – Это тебе надо как следует подкрепиться.
– Подкрепиться не мешает нам обоим.
– Мне уже случалось обходиться без еды, – сказал он, чувствуя себя джентльменом до кончиков ногтей.
– Скажи уж прямо! Я кажусь тебе слишком тощей, чтобы выжить без трехразового питания!
– Ничего подобного, – возразил он чистосердечно. – На мой взгляд, ты очень даже аппетитная! Словно пирог с капустой!
Голод так яростно глодал внутренности, что это был самый возвышенный комплимент, на который он был способен. Лидия с подозрением прищурилась.
– Надеюсь, это была любезность, а не издевка. I
– Любезнее некуда! – засмеялся Сэм.
Она помедлила, решая, чувствовать себя польщенной или обидеться. Он счел нужным пояснить:
– Вот и видно, что ты никогда не ела настоящий, мастер – ски испеченный пирог с капустой. Вообрази его, такой воз – душный, с хрустящей корочкой, а внутри начинка! – Он сглотнул. – Вообще-то я не откажусь от бутерброда, огурца… и даже от сыра. Он пахнет по-своему пикантно. К тому же, объедаясь, ты можешь растолстеть.
– Ну уж нет! – возмутилась Лидия.
Сэм окончательно развеселился. До чего же она непредсказуема! Спорит из-за всякой ерунды или вдруг, когда того совсем не ждешь, пытается объяснить поступки, которым нет оправдания..
Никогда еще выражение «тьма окутала землю» до такой степени не подходило к наступлению ночи. На окружающее словно набросили черное одеяло непроглядного мрака. Отовсюду понеслись зловещие звуки, свойственные необжитым землям. Облачный покров был так плотен, что сквозь него не замерцало ни единой звезды, на горизонте не засветилось ни единого огня, который говорил бы о близости жилья. Лишь когда плывущие тучи слегка истончались там, где утонул месяц, он просвечивал сквозь них тонким серпиком в бледном ореоле.
Последний свет умирающего дня дал возможность заготовить топливо для костра среди той жалкой растительности, что окружала место ночлега. Поскольку выбирать было не из чего, решено было устроиться под боком у гранитного осколка. Пожитки: саквояж, джин и его оригинальная упаковка – были сложены у подножия скалы. Потом Лидия последовала за мистером Коди на поиски топлива. (Хотя они так странно и неожиданно перешли на ты, она не могла думать о нем иначе как о «мистере Коди».) Это занятие было ей внове. Хотя она и ухитрилась набрать букет из сухих веточек, толку от нее было мало. По большей части она по пятам следовала за своим спутником, боясь в темноте потерять его из виду.
– Как темно! – пожаловалась она наконец.
– Как во внутреннем кармане.
– В твоих устах это звучит как «уютно», а мне эта тьма уютной не кажется.
В этот момент она как раз зацепилась за что-то подолом платья, да так крепко, что пришлось отчаянно отдираться, поэтому реплика получилась испуганной. Лидия смутилась и постаралась исправить дело.
– Я не была в такой кромешной тьме с того дня, когда брат шутки ради затолкал меня в гардероб, запер его, а ключ выбросил в окно.
– Милый мальчик, – заметил Сэм, приостановившись.
– По большей части он и был милым, а в тот раз досталось не ему, а мне. Я так колотила в дверь, что сорвала ее с петель, и мама ужасно возмущалась, что я сломала гардероб. Зато я вырвалась на свет Божий.
– Мы тоже сейчас вырвемся, у нас есть для этого все необходимое. – В темноте рука Сэма нашла и сжала ее руку. – Идем. Как только запылает костер, тьма отступит.
Эти слова и прикосновение успокоили Лидию. Она позволила вести себя к месту ночлега. Он не имел крыши, и стена была только одна, но это было все-таки лучше, чем ничего. Близкое присутствие мистера Коди не столько виделось, сколько угадывалось – по тому, как сгущалась и разреживалась тьма там, где он колдовал над топливом, разводя костер. Подробности оставались загадкой, но Лидия не возражала. Главное, что вскоре рядом должен был запылать, торжествуя над мраком, огонь – главное свидетельство триумфа человека над природой. То, что мистер Коди способен его зажечь, наполняло Лидию чувством сродни благоговению. Она слышала, что индейцы умеют добывать огонь трением, но никак не думала, что это искусство доступно и белому человеку.
Движение во тьме продолжалось, она таращила и таращила глаза, а огня все не было. Не в силах больше ждать, она подала голос:
– Как вы его разожжете? Что для этого нужно?
Тучи слегка разошлись, выглянула лут. Впереди обрисовался неясный силуэт. Силуэт мужчины на одном колене перед чем-то вроде шалашика из веток. Он склонился над делом рук своих, что-то подправляя, потом повернул голову к Лидии и ответил:
– Что нужно, чтобы разжечь костер? Сунуть руку в карман и достать спички.
Так он и сделал. Вспыхнуло крохотное пламя.
– Ах, спички… – протянула Лидия, ужасно разочарованная.
На миг осветилось лицо: золотистое, полное загадочных, изменчивых теней и все же привычное. Она ощутила облегчение, хотя это было лицо человека, который только что выставил ее дурочкой. Или это она сама себя выставила1 Прежде чем спрятать пламя в кольце из ладоней, мистер Коди бросил Лидии поддразнивающую улыбку. Потом все снова погрузилось во тьму, еще более непроглядную после короткой вспышки.
Но ненадолго, сухие лучинки разгорелись без труда. В танцующем свете снова появилось лицо – мистер Коди наклонился раздуть огонь. Отблеск, пойманный сверху широкими полями шляпы, сделал его вдвойне угловатым, резким и напряженным, неожиданно ранимым. Лидия вдруг поняла, что этот мужчина не просто привлекателен, а необычайно, потрясающе красив, и задалась вопросом, известно ли ему об этом. Она мысленно убрала порезы, синяки и ссадины, и лицо стало воплощением мужества и силы.
Ему вряд ли могло быть больше тридцати пяти, хотя загар делал его зрительно старше. Загар… и жизненный опыт. Это было лицо человека зрелого. Морщинки вокруг глаз и на лбу возникли не от природной веселости, а от того, что он привык, сощурясь, смотреть против солнца. Невольно приходило на ум, что улыбаться его заставляли не радость или довольство, а лишь удовлетворение, когда удавалось к месту пошу – ч тить, когда черный юмор находил себе отдушину. Его улыбка была полна сарказма и сдержанного, приглаженного злорадства, не достигающего подлинной злобы, но далеко отстоящего от добродушия. Должно быть, ближайшим чувством сродни счастью для него было раз за разом убеждаться заново, что жизнь именно так пуста и бессмысленна, так нелепа и смешна, как он всегда полагал,
