Но автор готов принять вознаграждение, если таковое будет предложено.
С уважением и надеждой,
...
А. А.
...
1994
Пачули
Юрию Косаговскому
Читал я тут на ночь рассказ и наткнулся на слово «пачули». Вот ведь бывает так! Знакомое вроде словцо, а что означает – забыл. Пикули помню: это такие маленькие маринованные овощи. И Пачкулю помню Пестренького – Незнайкин друг, они с ним в Солнечный город вместе ездили. А пачули из головы точно вымело.
Вылезать из постели за словарем было лень. Попробовал дальше читать, но куда там. Отложил книжку, погасил свет, на живот перевернулся, глаза закрыл. И принялся думать о пачулях.
Скорей всего, еда такая. Хороши, наверное, если их, прямо сырые, оливковым маслом полить, да еще лимонным соком сбрызнуть, и запивать холодненьким белым вином – а через дорогу пляжный песок, и море, и там какой-нибудь чудила возится с серфингом, все не может парус от воды отлепить… Или варят их? Пачули по-венгерски, с мясом и перцем, или там по-белорусски, в горшочках.
Нет. Верней – украшение на гардинах. В виде розочек или рюшей – черт, тоже вылетело, что за рюши такие – их еще на самом верху нашивают, где складки и кольца за палку цеплять. «Ах, какие у вас шторки миленькие, с пачулями!»
Глупости, какие там рюши. Просто – словечко нежное. Вот, послушайте: «Па-чу-уля моя, па-чуу-ленька…» Слышите? Гибкая такая, русая. Волосы коротко стрижены – ну не совсем уж коротко, до половины шеи – и кеды на загорелых ногах.
Перевернул я подушку, сам тоже перевернулся на спину. И мыслям другое течение дал.
Яснее ясного. Пачули – это племя. Латиноамериканское, у подножия Анд живет. Роста невысокого, но сложены изумительно, и кожа коричневая. Мужчины в холщовых штанах ходят, с бахромой, грудь голая, только на плечах яркая накидка, и шляпы с во-о-от такими полями. А женщины в цветные ткани заворачиваются, вроде сари. Народ веселый, приветливый. Колонизаторы их в горы угоняли, на рудники, но они все-таки выжили. Теперь кошельки из птичьих перьев делают, дудки и глиняные горшки – на сувениры. И песни под свои же дудки поют, даже в Штатах гастролировали.
Или не племя и не у подножия Анд? А в джунглях Индонезии и маленькими стадами? В брачный период разбиваются парами, когда же детеныши подрастут, снова сходятся на зеленой полянке у ручья. И это редкое, дивное зрелище: мамаши-пачулихи осторожно высовывают свои изящные головки с черными блестящими глазами из зарослей, осматриваются и только потом выбегают на изумрудную, еще невытоптанную траву. За ними скачут или семенят пачулята с красновато-коричневыми спинками и белым брюшком – сперва робко, не отходя на полшага от своих, а после принимаются носиться по всей лужайке и бодаться безрогими выпуклыми лбами или вдруг притихают, налетев с разбега на одного из могучих самцов, недвижно, точно выбитые из камня, несущих дозор на приподнятом берегу ручья и только чуть-чуть поводящих шеей, высматривая хищника или другую опасность…
А может быть они – обувь. Узорчатая, без задников.
...
1993
Случай с Фоминым
Ветер дул в лицо, оттого Фомин проснулся.
Форточка открылась, наверно. Рука тщетно пошарила натянуть одеяло. Упало, что ли.
Что-то не так. Да он в одежде. С чего бы. Время посмотреть. Провел рукой в сторону, где должен быть столик, но не нащупал. Ни столика, ни часов, ни очков, а нечто вовсе странное. Вроде стружек или морской травы, какой набивали сидения в старых креслах.
Фомин открыл близорукие глаза, и ему показалось, что он проснулся. Ведь проснулся, вон пятно света слева. Да и впереди не совсем сумерки.
Но он не в своей кровати. Вообще не в кровати. Не в квартире на Смоленской набережной, шестой этаж.
Он на жесткой, высохшей, коротко завивающейся, как у баб на лобке, траве. Прямо на земле. Правда, очки тут же валяются.
Надеть очки. Сел. Потер виски ладонями.
Был он на берегу реки. На каком-то глинистом, сбегающем к воде, замусоренном бревнами и дровами берегу. С кривыми деревянными лесенками, чтоб взбираться. А на той стороне что-то болотисто-поросшее, с заборами, не видать в сумерках. И маленькая темная баржа приткнулась. Собака там залаяла, кто-то прикрикнул.
А то, что слева светилось, костерок. И фигуры какие-то.
Так и лежал тут на земле.
Оглядел себе медленно ноги, грудь.
Ничего подобного этой одежонке не было у него сроду, да и не видел. Какие-то солдатского вида штаны, стиранные-застиранные. Все равно все в пятнах. Сверху не то блуза, не то косоворотка серая. Пиджачок какой-то мятый весь, вроде как белый когда-то, холщовый, что ли. Пуговицы костяные, одной нет. Господи, да что же это. И босой. Хотя вот тапки лежат. Под головой были. Черные, стоптанные, с каким-то хвостиком на заднике, другой оторван.
Вдел ноги. В правой мусор попался. Вытряхнул. Снова обул. Встал. Пошатывает.
Курить хочется.
По карманам поискал. Ничего. В одном, в штанах, тряпочка скомканная. Вместо платка, догадался. В других вообще ничего. Хотя нет, что-то такое вроде палочки. Огрызок карандаша. Сантиметра четыре всего, от силы пять. Сунул обратно.
Господи, да что же это.
Шагнул в сторону костра.
Бомжи какие-то. Еще морду набьют. Нет, один вроде рабочего, или лодочника. Вон весло у него под локтем. Точней обломок весла. Замолчали, глаза подняли.
Господи, да где ж я.
«Зд-дра…» Выдавить хотел, горло перехватило. «Здра… сту… те…» Еле слышно вышло, шепотом. Лодочник-то курит. «Табачку… бы». Смотрят. Лодочник за пазуху полез. Достал жестянку, как от леденцов. Открыл. Крошки какие-то, щепочки в протянутую ладонь щепотью ссыпал. Маленькой кучкой, вроде мусора. А, махорка. Так и стою с рукой, кучка крошек махорочных на ладони. Лодочник жестянку закрыл, убрал.
Где я. Нет, нельзя спрашивать. Который час. Да откуда у них часам быть. Пять пробило. Это бомж, который помоложе. В майке, в черных штанах. Внизу одна штанина порвана. Что он протягивает-то. Квадратик от газеты оторванный. Ага, свернуть. Руки дрожат. Да ты и свернуть-то не умеешь, интеллигент. Откуда знают, что интеллигент. В таком-то виде. В тапках. Свернулась все-таки. Закашлялся. Дрянь какая. Самосад-мамосад. Лодочник снизу вверх смеется. И этот скалится.
Спасибо.
Так и стою возле них. Что-то знакомое в месте.
Ну да, река. Изгиб тот же. И вокзал, во-он огни. Паровозный сип оттуда, как в детстве, донесся. И гудок.
Да, и мост, только узенький. Господи, а справа-то, за бараком. Темно-красный кирпич. Типография. Только этажей всего два. У нас во дворе ведь она. Она. И пустырь этот… это ж…
