Он раскрыл книгу, немного отстранился и начал переворачивать страницы справа налево, скользя по строчкам подслеповатыми слезящимися глазами.
– Вот оно, – проговорил он наконец, отыскав нужную страницу, и начал вслух читать на непонятном Рембрандту гортанном языке.
Затем, будто внезапно вспомнив, что гость не понимает ни слова, он начал переводить на голландский:
– Тот, кто одевается лишь в черное, в любой день, праздничный и будний… тот, лицо которого нельзя запомнить… тот, чьи слова – ложь и обольщение…
В комнате, и до того полутемной от заполнявшей ее массивной мебели, от тяжелых и пыльных бархатных штор, стало совсем темно. Наверное, над Амстердамом нависли грозовые тучи, тяжелые, как груженные лесом барки из Любека. Авраам поднялся, зажег свечи в золотом семисвечнике. От неровного света коптящих свечей тени по углам сгустились и как будто ожили. Хозяин переставил семисвечник ближе, чтобы свет падал на раскрытую книгу.
Мейстер Рембрандт невольно залюбовался выразительным старым лицом, выступающим из густой клубящейся темноты, как из древней библейской старины. Свет коптящих свечей отражался в темных глазах старика, падал на его темно-красные одежды.
«Надо будет написать портрет Авраама, – подумал художник. – Надо будет написать его портрет при таком скудном освещении, в этих красных одеждах».
Авраам снова прочел несколько слов на своем древнем языке и продолжил переводить на голландский:
– Он приходит из снов, и сны приносит с собой, черные, как он сам. Горе тому, чей дом он посетил! Имя ему – Мем, число его – сорок, сущность его – любовь и разрушение. Чтобы понять его, должен ты узнать, что мир, который человек зрит в данный миг, есть недвижимая форма, запечатленное мгновение вечно живущего, неустанно стремящегося к переменам истинного мира. Вселенная подобна океану, который создает сам себе берега, на время ограничиваясь ими, чтобы в последний миг разрушить их и в новом виде воссоздать. Мир есть отражение Бога, мир истинный, вселенски необъятный, единый целостный и нераздельный, и в каждый миг величие мира истинного ткет беспрестанно изменяющийся узор своей преходящей внешности, тот океан миров, в котором мы живем. И Мем, Черный Человек – такая же необходимая часть в этом беспрестанно изменяющемся узоре…
– Я ничего не понял, минхейр Авраам! – взмолился художник. – Нельзя ли объяснить это попроще?
– Потому этот Черный Человек имеет неуловимую, непрестанно изменяющуюся внешность, что сам он – воплощение изменяющегося узора внешнего мира, Любовь и вызванное ею Разрушение. Потому истинный образ его – Смерть…
Авраам отодвинул книгу, снова подошел к шкафу и достал из него небольшую шкатулку черного дерева. Отомкнув эту шкатулку, он достал оттуда колоду карт.
– Знакомы ли вам, минхейр ван Рейн, эти карты?
– Это Таро… иначе Тарок… – проговорил Рембрандт, разглядев красивые цветные рисунки. – Конечно, мне случалось играть в эту игру…
– Таро – это не игра! – недовольно произнес Авраам. – Таро – это древняя наука, которая говорит о мире больше любой ученой книги. Таро – это послание от того, кто знал… от Гермеса Трисмегиста, Гермеса Трижды Величайшего!
– Какое отношение это имеет к моему странному гостю? – недоверчиво спросил художник.
– Самое прямое!
Авраам перебрал несколько листов и положил перед своим гостем карту с номером тринадцать.
Рисунок на ней представлял собою человеческий скелет, бредущий по дороге, опираясь на суковатый посох. Скелет, пустыми глазницами пристально взирающий в сгущающуюся темноту.
– Вот он – тот, чья буква Мем, чье число сорок, чья сущность – Любовь и Разрушение!
И хотя нарисованный на карте скелет нисколько не напоминал таинственного заказчика, мейстер Рембрандт мгновенно увидел за этим несходством внутреннее сходство, и внезапно прозрел истинную внешность своего гостя, Черного Человека.
– Для того чтобы мироздание находилось в равновесии, необходимо и достаточно, чтобы каждый ее член уже носил в себе самом те последствия, которые могут возникнуть при вхождении во взаимодействие этого члена с другими, – продолжал читать Авраам. – Потому суть тринадцатого аркана – Смерть, потому смысл его – Любовь и Разрушение, что в каждой любви таится уже зерно смерти, зерно разрушения. Каждый из нас убивает того, кого любит, – или быстро, ножом или ядом, или медленно – ложью и несправедливостью… но каждый шаг его ведет и к своей собственной смерти…
Мейстер Рембрандт слушал эти завораживающие, таинственные слова, и ему казалось, что он начинает понимать смысл того странного узора, который складывался из его дней и ночей.
Любовь и разрушение, любовь и смерть…
Должно быть, неслучайно после того, как Черный Человек появился в его доме, умерла Саския. Правда, она давно уже болела, но казалось, что еще немного – и болезнь отступит…
Должно быть, неслучайно его стали каждую ночь посещать странные, мрачные сны, в которых неизменно присутствует смерть…
И то, что Гертджи, вдова трубача, разделила его постель – случайно ли это?
Вдруг боль охватила железным обручем его голову.
Рембрандт не хотел больше думать об этих страшных вещах, он боялся, что эти мысли приведут его в такую темную чащу, из которой нет возврата…
– Минхейр Авраам, мне непонятны слова вашей книги! – прервал он хозяина срывающимся голосом. – Я ведь пришел к вам, чтобы попросить совета. Позвольте, я расскажу до конца историю о своем странном заказчике, и тогда, возможно, вы посоветуете мне, как поступить, чтобы спасти свою душу…
– Слушаю вас, минхейр ван Рейн! – Авраам опустил глаза, смирившись с желанием гостя пойти по более простому пути, по пути, привычному для детей жизни и света.
– Этот Черный Человек, тот, кого вы назвали странным именем Мем, он пришел ко мне две или три недели назад и предложил очень странный заказ. Он предложил заплатить мне пятьсот гульденов, чтобы я изобразил его на той большой картине, которую пишу по заказу гильдии амстердамских стрелков…
– Пятьсот гульденов – это хорошие деньги! – уважительно кивнул Авраам. – Господа стрелки, если я не ошибаюсь, заплатили вам, минхейр, по сто гульденов!
– Вы не ошибаетесь, Авраам! – художник улыбнулся. – В том, что касается денег, вы никогда не ошибаетесь!
– Но, если мне будет позволено, из тех денег, какие вы получили от господ стрелков, вы не смогли выкроить ни одного гульдена, чтобы сократить свой долг бедному Аврааму… но я не осуждаю вас, я только вспоминаю об этом… так, к слову.
– Я продолжу, – перебил его Рембрандт. – Даже с этим простым условием у меня возникли сложности. Как я уже сказал вам, Авраам, мне никак не удавалось уловить внешность заказчика. Я делал набросок за наброском, эскиз за эскизом – но его лицо ускользало от меня, как песок вытекает из сложенных ладоней, больше того – как туман вытекает из решета… В конце концов случилась странная вещь – я попытался рисовать самого себя, глядя в зеркало, и вдруг понял, что добился сходства с заказчиком!
