И все же сдаваться Борис Леонидович не хотел. «Нет, не все
еще потеряно, – твердил он как заклинание. – Многое, но не все. Надо
действовать, срочно действовать. Ведь у меня в руках еще много…»
Неожиданно все поплыло у него перед глазами и Наумкину
показалось, что он умирает. У него едва хватило сил набрать номер «скорой», и
та приехала на удивление быстро. В реанимацию областной больницы Бориса
Леонидовича доставили в тяжелом состоянии с диагнозом «инсульт».
* * *
Как же могло случиться, что затюканный жизнью питерский
интеллигент, а впоследствии рядовой служащий провинциального музея, внезапно
поймал свою синюю птицу и стал обладателем поистине несметного богатства? Все
это произошло совершенно случайно, хотя сам Борис Леонидович Наумкин был уверен
– это задолжавшая ему злодейка-судьба расплатилась по счетам.
Судьба Наумкина действительно была незавидной.
Имея хорошее искусствоведческое образование, Борис
Леонидович долгое время работал старшим научным сотрудником в одном из
ленинградских музеев. Жизнь он вел не слишком бурную, но вполне достойную, пока
не случились лихие девяностые годы. Испугавшись хаоса, путчей и безработицы, он
сдуру сбежал из Питера в провинцию. Местом своей новой дислокации по неведомым
ему самому причинам Наумкин выбрал небольшой районный центр Ордынск. Здесь он
надеялся укрыться от злых перемен, но надежды его не оправдались. Хандра
навалилась сразу и захлестнула его с головой. Нудная, однообразная работа в
областном музее искусств, где он слыл за столичного корифея, тоска по друзьям,
по суете большого города. Опять же – одиночество. Наумкин пугал местных женщин
своим интеллектом, а также неведомым в здешних местах стремлением читать стихи
и приносить кофе в постель. При этом раздражал дам отсутствием элементарных
навыков работы по дому. Однажды, после ночи любви, на игривый вопрос: «Что бы
ты еще хотела, милая?» – Борис Леонидович услышал: «Почини унитаз, а то
протекает». После этого он твердо решил покончить с беспорядочным сексом и с
головой уйти в науку.
Но и этого у него не получилось – вялая и тягучая
провинциальная атмосфера расслабляла, не давая сосредоточиться. И вскоре
Наумкин, не обладавший особой силой воли, увяз в ней по уши. Правда, пару раз его
одолевали порывы вернуться в Питер, но увы – деньги за проданную столичную
квартиру давно уже рассеялись как дым. И тогда Борис Леонидович неожиданно для
себя и окружающих вместо науки с головой ушел в пьянство. Пил он так
самозабвенно, что дирекция местного музея даже пригрозила увольнением, хотя
вообще-то работником он был толковым. Испугавшись, что так и действительно
недолго скатиться на самое дно, Наумкин попытался взять себя в руки: стал по
утрам делать зарядку, вечерами бегал в парке, на ночь читал классиков и пил
кефир. Однако усилий его хватило ровно на неделю, а потом он снова загрустил и
впал в депрессию.
Тогда за дело взялся лично директор музея искусств Иван
Никодимович Пыреев. До того как возглавить музей, Иван Никодимович более
тридцати лет проработал на железной дороге, поэтому точно знал, что лучшее
лекарство от депрессии – долгая изнурительная работа, и чем изнурительнее, тем
лучше. Будь его воля, Пыреев с удовольствием отправил бы Наумкина разгружать
вагоны с углем или картошкой. Но к интеллигенции, как известно, подход нужен
особый. Немного подумав, Иван Никодимович решил задействовать в деле
перевоспитания Наумкина неиспользованные резервы подчиненного ему музея, и
свалил на того всю работу, до которой у других членов малочисленного музейного
коллектива месяцами и годами не доходили руки.
Так и получилось, что Наумкину выпала горькая доля разобрать
два огромнейших и бестолковых архива. Один из них принадлежал дворянской семье
Батуриных, усадьба которых чудом уцелела в огне революций и войн и долгое время
являлась местной достопримечательностью. Однако в начале двадцать первого века
ее чуть было не погубила неисправная электропроводка, а огонь и усилия пожарных
едва не превратили памятник архитектуры в груду развалин. На реставрацию требовалось
года три-четыре, поэтому благополучно уцелевший во время пожара архив передали
на это время музею. Здесь архив решили систематизировать, но для этого нужны
были дополнительные средства. Началась длительная переписка с вышестоящими
инстанциями, но в результате специальных денег для научного исследования
государство так и не выделило, сказали – баловство.
Другой архив на двух грузовиках доставила в музей вдова
известного в прошлом художника. Художник был из местных и завещал большую часть
своих гигантских полотен родному городу. Куда поместить все это богатство, было
совершенно непонятно – музей размещался в стареньком двухэтажном купеческом
особнячке, и многие картины попросту не пролезали в дверные проемы. Если же их
все таки удавалось втащить, то каждая из них занимала целую стену. «У нас тут
не Лувр! И не Метрополитен, в смысле американского музея!» – кричал разъяренный
Иван Никодимович, поражая сотрудников познаниями явно не из области
железнодорожного дела. Однако настырная вдова закатывала такие истерики, что
даже Пыреев в конце концов сдался. Тогда находчивый директор придумал очень
элегантный выход из положения: большую часть полотен под видом передвижной
выставки «Наш край» он отправил на вечное поселение в новое здание областной
администрации, а остальные использовал как художественно-декоративные
перегородки в залах музея.
Но если с художественным наследием, наконец, кое-как
разобрались, то что делать с гигантским личным архивом художника, было совершенно
непонятно. В нем находились не только многочисленные эскизы, наброски,
дневники, но также необъятная переписка художника с женой. По-хорошему, нужно
было бы отправить всю эту макулатуру в утиль, но вдова так вопила, требуя
издать «бесценные документы эпохи» многотомным собранием, что ни у кого не
хватило духу с ней связываться.
Именно эти два архива директор музея и свалил в итоге на
плечи Наумкина, преследуя благородные воспитательные цели. Большого энтузиазма
такая работа у Бориса Леонидовича не вызывала, но будучи человеком
исполнительным, он покорно взялся за дело. Сам он называл это разгребанием
завалов, и разгребать он начал, естественно, с архива из усадьбы.
Тогда и началась вся эта история…
* * *
«Милая моя Лиззи! Прошла еще одна неделя лечения моего
здесь, на теплых итальянских курортах. Местные врачи советуют много купаться, и
я большую часть времени провожу на пляже. Я много гуляю вдоль берега моря и
собираю для тебя, моя милая, красивые камешки и раковины. А еще срываю и
засушиваю между книжных страниц всякие красивые цветочки и растения для твоего
гербария, который тебе велела собирать мадам Реналь. Только вот их названий я
не знаю, приходится расспрашивать местных жителей, которые, правда, дают лишь
их итальянские имена. Особенно красивые я пытаюсь рисовать в блокноте, делаю
наброски карандашом. Обязательно пришлю тебе несколько – посмотришь или вклеишь
в свой альбом на память…»
Наумкин снял очки и стал тереть уставшие глаза. Уже две
недели, не разгибая спины, он разбирал семейный архив Батуриных. Род Батуриных
издавна гнездился в этих местах, исправно поставляя государю гвардейцев и
высокопоставленных чиновников, а высшему свету – завидных невест.
