…Открываю дверь в его комнату… Во весь рост он стоял на карнизе окна, карниз у нас непрочный, неровный. Шестой этаж! Замерла. Невозможно крикнуть, как в детстве, когда он залезал на самую тонкую верхушку дерева или на высокую старую стену разрушенной церкви: «Если почувствуешь, что не удержишься, рассчитывай свое падение на меня». Не закричала, не заплакала, чтоб не испугался. По стенке уползла обратно. Через пять минут, которые вечностью мне показались, снова захожу – он уже соскочил с карниза и ходит по комнате. Тут я на него набросилась: и целовала, и колотила, и трясла: «Зачем? Скажи мне, зачем?» – «Не знаю. Попробовал».
…Один раз возле соседнего подъезда с утра увидела траурные венки. Кто-то умер. Ну умер – и умер. Вернулась с работы и узнаю от отца, что он ходил туда. Спрашиваю: «Зачем? Там же незнакомые нам люди». – «Это была молодая девушка. Она лежала такая красивая. А я думал, что смерть страшная». (Молчит.) Кружил… куда-то за край его тянуло… (Молчит.) Но дверь та закрыта… туда нам нет доступа.
…Уткнется в колени: «Мама, а каким я был маленьким?». И я начинаю… Как он сторожил у двери деда Мороза. Спрашивал, на каком автобусе можно поехать в тридевятое царство в тридесятое государство. Увидел в деревне русскую печь, всю ночь ждал, когда она пойдет-поедет, как в сказке. Был очень доверчивый…
…На улице уже, помню, снег… Прибегает: «Мама! Я сегодня целовался!» – «Целовался?!» – «Да. У меня сегодня было первое свидание». – «И ты мне ничего не сказал?» – «Не успел. Сказал Димке и Андрею, и мы отправились втроем». – «Разве на свидание ходят втроем?» – «Ай, я один как-то не решился». – «Ну и как вы втроем были на свидании?» – «Очень хорошо. Мы с ней ходили вокруг горки под ручку и целовались. А Димка и Андрей стояли на страже». О Боже! «Мама, а может пятиклассник жениться на девятикласснице? Если, конечно, это любовь…»
…А вот это… это… (Долго плачет.) Об этом не могу…
…Любимый наш месяц – август. Едем за город и любуемся паутиной. Смеемся… смеемся… смеемся… (Молчит.) Что я все плачу? У нас же было целых четырнадцать лет… (Плачет.)
Жарю-парю на кухне. Окно открыто. Слышу, как они с отцом разговаривают на балконе. Игорь: «Папа, что такое – чудо? Кажется, я понял. Вот послушай… Жили были дед и баба, и была у них курочка Ряба. Снесла курочка яичко, да не простое, а золотое. Дед бил, бил – не разбил. Баба била, била – не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Плачет дед, плачет баба…». Отец: «С точки зрения логики – абсолютный абсурд. Били, били – не разбили, а потом вдруг – в плач! Но сколько лет, да что там лет – веков – сказку эту дети слушают, как стихи». Игорь: «А я, папа, раньше думал, что все можно понять умом». Отец: «Много вещей нельзя понять умом. Например, любовь». Игорь: «И смерть».
С детства сочинял стихи… На столе, в его карманах, под диваном я находила исписанные листочки. Терял, бросал их, забывал. Я даже не всегда верила, что они его: «Неужели это ты написал?» – «А что там?» Читаю: «Ходят в гости друг к другу люди, / Ходят в гости друг к другу звери…». – «Ну-у-у, это старое. Я уже забыл». – «А эти строки?» – «Какие?» Читаю: «Лишь на веточке обшарпанной / Капли звездные накапаны…». В двенадцать лет написал, что ему хочется умереть. Хочется любви и хочется умереть – два желания. «Мы с тобой повенчаны / Голубой водою…» Еще?! Вот: «Я не ваш, облака серебристые / Я не ваш, голубые снега…». Он же мне это читал. Читал! Но в юности часто пишут о смерти…
В нашем доме стихи звучали постоянно, как речь: Маяковский, Светлов… Мой любимый Семен Гудзенко: «Когда на смерть идут – поют, / а перед этим можно плакать. / Ведь самый страшный час в бою – / час ожидания атаки». Вы замечали? Ну да, конечно… Зачем спрашивать? Мы все в этом выросли… Искусство любит смерть, а наше особенно ее любит. Культ жертвы и гибели у нас в крови. Жизнь на разрыв аорты. «Эх, русский народец, не любит умирать своей смертью!» – писал Гоголь. И Высоцкий пел: «Хоть немного еще постою на краю…». На краю! Искусство любит смерть, но существует французская комедия. Почему же у нас почти нет комедий? «Вперед за Родину!», «Родина или смерть!». Я учила своих учеников: светя другим, сгораю сам. Учила подвигу Данко, который вырвал из груди свое сердце и освещал им путь другим людям. О жизни мы не говорили… мало говорили… Герой! Герой! Герой! Жизнь состояла из героев… жертв и палачей… Других людей не было. (Кричит. Плачет.) Для меня пытка сейчас – идти в школу. Дети ждут… они хотят слов и чувств… Что сказать… что я могу им сказать?
Все было… и было именно так… Поздний вечер, я уже в постели, читаю роман «Мастер и Маргарита» (он еще считался «диссидентским», мне его принесли перепечатанным на машинке). Дохожу до последних страниц… Помните, Маргарита просит отпустить Мастера, а Воланд, дух Сатаны, говорит: «Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что за него уже просил тот, с кем он так стремился разговаривать…». Какая-то непонятная сила бросила меня в другую комнату, к дивану, где спал сын. Я стала на колени и шептала, как молитву: «Игорек, не надо. Миленький мой, не надо. Не надо!» – Начала делать то, что мне уже было запрещено, как только он вырос: целовать его руки, ноги. Он открыл глаза: «Мама, ты чего?». Я тут же нашлась: «С тебя сползло одеяло. Я поправила». Заснул. А я… Что произошло со мной, я не поняла. Веселый, он дразнил меня «огневушка-поскакушка». Я легко бежала по жизни.
Приближался его день рождения… и Новый год… Кто-то из друзей пообещал достать нам бутылку шампанского, тогда же мы мало что могли купить в магазинах, все доставали. По блату. Через знакомых, через знакомых знакомых. Доставали копченую колбасу, шоколадные конфеты… Раздобыть килограмм мандаринов к Новому году – великая удача! Мандарин был не просто фрукт, а что-то такое диковинное, только Новый год пах мандаринами. Деликатесы к новогоднему столу собирали месяцами. На этот раз я припрятала баночку печени трески и кусочек красной рыбы. Все потом подали к поминальному столу… (Молчит.) Нет, я не хочу кончать свой рассказ так быстро. У нас было целых четырнадцать лет. Четырнадцать лет без десяти дней…
Как-то чистила антресоли и нашла там папку с письмами. Когда лежала в роддоме, мы с мужем каждый день писали друг другу письма, записочки, а то и несколько раз на день. Читала, смеялась… Игорю уже было семь лет… И он не мог понять, как это его не было, а мы с отцом были? То есть он как бы был, мы в письмах все время говорили о нем: вот ребеночек повернулся, вот он меня толкнул… шевелится… «Я один раз умер, а потом опять к вам пришел, да?» Я обомлела от его вопроса. Но дети… они иногда так говорят… как философы, как поэты… Надо было мне записывать за ним… «Мама, дедушка умер… это значит, что его закопали, и он растет…»
В седьмом классе у него уже появилась девочка… Влюбился серьезно. «Ты у меня не женишься ни на первой любви, ни на продавщице!» – грозила я. Я уже привыкала к мысли, что мне надо будет его с кем-то делить. Готовила себя. У моей подруги тоже сын, они с Игорем были одногодки, и подруга как-то мне призналась: «Я еще не знакома со своей невесткой, а уже ее ненавижу». Так она любит своего сына. Не может себе даже представить, что придется отдать его другой женщине. Что было бы у нас? Со мной? Не знаю… Я безумно… безумно его любила… Какой бы ни был трудный день, открываю дверь в дом – и откуда-то свет. Не откуда-то, а от любви.
