Я жила среди этих людей… знаю их привычки, язык… Я их люблю. А откуда появились эти? С такой скоростью! Нечеловеческой! Где это лежало? Где… кто ответит? Сняла с себя золотой крестик и спрятала его в муку и кошелек с деньгами тоже спрятала. Как старая бабушка… я все уже знала… Откуда? Муку… десять килограммов… я несла на себе до нашего дома – километров пять. Я шла спокойная… Если бы меня убили в тот момент, я не успела бы испугаться… А люди… многие с пляжа… приезжие… В панике и в слезах. А я спокойная… Наверное, я была в шоке? Лучше бы я кричала… кричала, как все… Я так сейчас думаю… Остановились отдохнуть возле железнодорожных путей. На рельсах сидели молодые парни: у одних – черная лента на голове, у других – белая. И у всех – оружие. Они еще меня подразнили, посмеялись. А недалеко от них дымилась грузовая машина… За рулем сидел убитый водитель… в белой рубашке… Увидели! Как побежали через чей-то мандариновый сад… Я вся в муке… «Брось! Оставь!» – просила мама. «Нет, мама, я не оставлю. Началась война, а у нас дома ничего нет». Вот эти картины… Движутся нам навстречу «Жигули»… Голосуем. Машина проходит мимо, и так медленно, как на похоронах. На первом сиденье – парень с девушкой, на втором – труп женщины. Страшно… Но почему-то не так страшно, как я раньше представляла… (Молчит.) Мне все время хочется об этом думать. Думать и думать. У самого моря – еще одни «Жигули»: лобовое стекло разбито… лужа крови… Женские туфли валяются… (Молчит.) Я, конечно, больна… больна… Почему я ничего не забываю? (Молчит.) Скорее! Скорее хотелось домой, куда-то в знакомое место. Куда-то бежать… Вдруг гул… И вверху – война! Зеленые… военные вертолеты… И на земле… Я увидела танки, шли они не колонной, а поодиночке, на танках сидели солдаты с автоматами. Развевались грузинские флаги. Колонна шла в беспорядке: одни танки быстро продвигались вперед, а другие останавливались у коммерческих ларьков. Солдаты соскакивали с брони и прикладами сбивали замки. Брали шампанское, конфеты, колу, сигареты. За танками шел автобус «Икарус», набитый матрацами и стульями. А стулья – зачем?
Дома сразу бросились к телевизору… Играл симфонический оркестр. А где война? По телевизору войну не показывали… Перед тем как идти на рынок, я подготовила помидоры, огурцы, чтобы законсервировать. Банки прокипятила. И вот мы вернулись, и я стала закручивать эти банки. Мне надо было что-то делать, чем-то занять себя. Вечером смотрели мексиканский сериал «Богатые тоже плачут». Про любовь.
Утром. Рано-рано проснулись от грохота. По нашей улице шла военная техника. Люди выходили на дорогу и смотрели. Одна машина затормозила возле нашего дома. Экипаж русский. Я поняла – наемники. Позвали маму: «Мать, дай воды». Мама принесла воды и яблок. Воду выпили, а яблоки не взяли. Сказали: «У нас вчера одного отравили яблоками». На улице встретила знакомую: «Как ты? Где твои?». Она прошла мимо меня с таким видом, как будто мы не знакомы. Я побежала за ней, схватила за плечи: «Что с тобой?» – «Ты еще ничего не поняла? Со мной опасно разговаривать – у меня муж… Мой муж – грузин». А я… я никогда не думала о том, кто ее муж – абхаз или грузин? Какая мне разница! Друг он отличный. Я обняла ее изо всех сил! Ночью к ней приходил родной брат. И хотел ее мужа убить. «Убивай и меня», – сказала ему сестра. А мы с ее братом в одной школе учились. Дружили. Я подумала: как мы теперь с ним встретимся? Что скажем друг другу?
Через несколько дней вся улица Ахрика хоронила… Ахрик… Знакомый абхазский мальчик. Ему было девятнадцать лет. Он пошел вечером к девушке – и его ножом в спину. Мать идет за гробом: то плачет, а то обернется – и смеется. Сошла с ума. Месяц назад все были советские, а тут: грузин – абхаз… абхаз – грузин… русский…
Жил на соседней улице еще один парень… Я его, конечно, знала, но не по имени, а в лицо. Здоровались. Нормальный с виду парень. Высокий, красивый. Он убил своего старого учителя – грузина, убил за то, что тот учил его в школе грузинскому языку. Ставил «двойки». Ну как это? Вы разве понимаете? Всех в советской школе учили: человек человеку – друг… друг, товарищ и брат… Моя мама, когда такое услышала… у нее глаза стали маленькие, а потом большие-большие… Спаси, Господи, доверчивых и слепых! Часами стою в церкви на коленях. Там тишина… хоть там всегда теперь много людей, и все об одном просят… (Молчит.) Думаете, у вас получится? Вы надеетесь, что можно об этом написать? Надеетесь? Да… ну так… вы надеетесь… А я – нет.
Проснусь ночью… позову маму… Мама тоже лежит с открытыми глазами: «Я никогда так не была счастлива, как в старости. И вдруг – война». Мужчины всегда говорят о войне, любят оружие – и молодые, и старые… А женщины вспоминают любовь… Старые женщины рассказывают, какие они были молодые и красивые. Никогда женщины о войне не говорят… они только молятся за своих мужчин… Мама пойдет к соседям и возвращается каждый раз испуганная: «В Гаграх сожгли целый стадион грузин». – «Мама!» – «А еще я слышала, что грузины кастрируют абхазов». – «Мама!» – «Разбомбили обезьянник… Ночью грузины за кем-то гонялись и думали, что это – абхаз. Они его ранили, он кричал. А абхазы на него наткнулись, думали – грузин. Догоняли, стреляли. А под утро все увидели, что это раненая обезьяна. И все – и грузины, и абхазцы – объявили перемирие и кинулись ее спасать. А человека бы убили…» Мне нечего было ответить моей маме. Я за всех молилась, просила: «Они идут, как зомби. Идут и верят, что творят добро. Но разве можно с автоматом и ножом творить добро? Заходят в дом и, если не находят никого, стреляют в скотину, в мебель. Выйдешь в город – лежит корова с простреленным выменем… расстрелянные банки с вареньем… Стреляют – одни по эту сторону, другие – по ту. Вразуми их!». (Молчит.) Телевизор уже не работал, один звук… без изображения… Москва была где-то далеко-далеко.
Я ходила в церковь… и там говорила… и говорила… На улице кого увижу, того и остановлю. Потом начала сама с собой разговаривать. Мама сядет возле меня, слушает и вижу – спит, она так уставала, что засыпала на ходу. Моет абрикосы – и спит. А я как заведенная… рассказываю и рассказываю… о том, что от других слышала и сама видела… Как грузин… молодой грузин… бросил автомат и кричал: «Куда мы приехали! Я приехал погибнуть за Родину, а не воровать чужой холодильник! Зачем вы заходите в чужой дом и берете чужой холодильник? Я приехал умереть за Грузию…». Его под руки куда-то увели, по голове гладили. Другой грузин поднялся во весь рост и пошел навстречу тем, кто в него стрелял: «Братья абхазы! Я не хочу вас убивать, и вы в меня не стреляйте». Его застрелили свои в спину. А еще… Кто он – русский или грузин – не знаю, он с гранатой бросился под военную машину. Что-то кричал. Никто не слышал, что он кричал. В машине горели абхазы… они тоже кричали… (Молчит.) Мама… мама… Мама все подоконники в доме заставила цветами. Спасала меня… Просила: «Смотри, доченька, на цветы! Смотри на море!». У меня редкая мама, у нее такое сердце… Она мне признавалась: «Я проснусь ранним-ранним утром – солнце пробивается сквозь листву… И я думаю: “Вот я сейчас посмотрю в зеркало – и сколько же мне лет?”». У нее бессонница, у нее болят ноги, она тридцать лет мастером на цементном заводе проработала, но она утром не знает, сколько ей лет. Потом она встает, чистит зубы, видит себя в зеркале – на нее смотрит старая женщина… Начинает готовить завтрак и забывает об этом. И я слышу, как она поет… (Улыбнулась.) Моя мама… моя подружка… Недавно мне приснился сон: я ухожу из своего тела… поднимаюсь высоко-высоко… Мне так хорошо.
