В девяностые… То было время, когда палачи еще были живы… они испугались… В газетах промелькнула фамилия следователя, который пытал академика Вавилова. Я запомнил – Александр Хват. Напечатали еще несколько имен. И они запаниковали, что откроют архивы, снимут гриф «секретно». Заметались. Никто это не отслеживал, специальной статистики нет, но были десятки самоубийств. По всей стране. Списали все на крушение империи… на обнищание… но мне рассказывали о самоубийствах вполне обеспеченных и заслуженных стариков. Без видимой причины. Одно у них было общее – все работники органов. У кого-то совесть заговорила, кто-то от страха, что семья узнает. Струхнули. Был у них момент паники. Не могли понять, что вокруг творится… и почему вакуум вокруг них образовался… Верные псы! Служаки! Не все, конечно, дрогнули… В «Правде» или в «Огоньке», тут меня память может подвести, напечатали письмо одного вохровца. Этот не побоялся! Описал букет своих болезней, приобретенных на службе в Сибири, где пятнадцать лет охранял «врагов народа». Здоровья не щадил… Служба, жаловался, была тяжелая: летом комары заедали и мучила жара, а зимой – морозы. Шинельки, я помню, так и писал «шинельки», выдавали солдатам слабые, а большое начальство ходило в тулупах и валенках. А теперь, мол, враги, которых не добили, головы поднимают… Контрреволюция! Письмо злобное… (Пауза.) Тут же бывшие зеки ему ответили… Они уже не боялись. Не молчали. Написали, как в лагере могли заключенного раздеть донага и привязать к дереву, мошка его за сутки так объедала, что один скелет оставался. Зимой в сорокаградусный мороз доходягу, не выполнившего дневную норму, обливали водой. Десятки ледяных статуй стояли для устрашения до весны… (Пауза.) Никого не судили! Никого! Палачи дожили свои дни почетными пенсионерами… Что скажу? Не взывайте к покаянию. Не придумывайте себе народ: какой он, наш народ, хороший. Покаяться никто не готов. Это великий труд – покаяться. Я вот сам захожу в церковь, а на исповедь – не решаюсь. Мне трудно… А по правде, так человеку только себя жалко. Больше никого. Так-то… Старик бегал по террасе… кричал… У меня волосы дыбом… Дыбом! От его слов. Я уже многое к тому времени знал… Прочел Шаламова… А тут – на столе ваза с конфетами, букет цветов… Абсолютно мирная обстановка. Вот этот контраст, он все усиливал. Страшно было и любопытно. Любопытства, честно скажу, было больше, чем страха. Хочется… Всегда хочется заглянуть в яму. Почему? Так мы устроены.
«…Когда меня взяли на работу в энкавэдэ, я страшно гордился. С первой зарплаты купил себе хороший костюм…
…Работа такая… С чем сравнить? Сравнить можно с войной. Но на войне я отдыхал. Расстреливаешь немца – он кричит по-немецки. А эти… эти кричали по-русски… Вроде свои… В литовцев и поляков было легче стрелять. А эти – на русском: “Истуканы! Идиоты! Кончайте скорее!” Ё..! Мы все в крови… вытирали ладони о собственные волосы… Иногда нам выдавали кожаные фартуки… Работа была такая. Служба. Молодой ты… Перестройка! Перестройка! Веришь болтунам… Пусть покричат: свобода! свобода! Побегают по площадям… Топор лежит… топор хозяина переживет… Запомнил! Ё..! Я – солдат! Мне сказали – я пошел. Стрелял. Тебе скажут – ты пойдешь. Пой-де-о-шь! Я убивал врагов. Вредителей! Был документ: приговорен “к высшей мере социальной защиты”… Государственный приговор… Работа – не дай бог! Недобитый, он упадет и визжит, как свинья… харкает кровью… Особенно неприятно стрелять в смеющегося человека. Он или сошел с ума, или тебя презирает. Рев и мат стояли с обеих сторон. Есть перед такой работой нельзя… Я не мог… Все время хочется пить. Воды! Воды! Как после перепоя… Ё..! К концу смены нам приносили два ведра: ведро водки и ведро одеколона. Водку приносили после работы, а не перед работой. Читал где-нибудь? То-то… Пишут сейчас всякое… много сочиняют… Одеколоном мылись до пояса. Запах крови едкий, особенный запах… на запах спермы немного похожий… У меня была овчарка, так после работы она ко мне не подходила. Ё..! Что молчишь? Зеленый еще… необстрелянный… Слушай! Редко… но попадался боец, которому нравилось убивать…. его из расстрельной команды переводили в другое место. Таких недолюбливали. Много было деревенских, как я, деревенские посильнее городских. Выносливее. К смерти привычнее: кто колол дома кабана, кто теленка резал, а курицу – так каждый. К смерти… к ней приучать надо… Первые дни водили посмотреть… Бойцы только присутствовали при казни или конвоировали приговоренных. Были случаи, что сразу сходили с ума. Не выдерживали. Дело тонкое… Зайца убить, и то привычка нужна, не каждый может. Ё..! Ставишь человека на колени – выстрел из нагана почти в упор в левую затылочную часть головы… в область левого уха… Рука к концу смены висела, как плеть. Особенно страдал указательный палец. У нас тоже был план, как и в любом другом месте. Как на заводе. С планом первое время не справлялись. Физически – не могли выполнить. Тогда созвали врачей. Консилиум. Решение было такое: два раза в неделю всем бойцам делать массаж. Массаж правой руки и указательного пальца. Указательный палец массировать обязательно, на него самая большая нагрузка при стрельбе. У меня осталась только глухота на правое ухо, потому что стреляешь с правой руки…
…Вручали нам грамоты “за выполнение специального задания партии и правительства”, “делу партии Ленина – Сталина преданы”. Этих грамот на отличной бумаге у меня – полный шкаф. Один раз в год – отправляли с семьей в хороший санаторий. Отличное питание… много мяса… лечение… Жена ничего не знала о моей работе. Секретная, ответственная работа – и все. Женился я по любви.
…В войну экономили патроны. Если море рядом… Набивали баржу, как бочку селедкой. Из трюма не крик, а звериный рык: “Врагу не сдается наш гордый ‘Варяг’/ Пощады никто не желает…” Руки каждому связывали проволокой, ну а к ногам – камень. Если погода тихая… гладь… долго видно было, как они шли ко дну… Что смотришь? Молокосос! Что смотришь?! Ё..! Наливай! Работа такая… служба… Я тебе рассказываю, чтобы ты понял: дорого нам стоила советская власть. Беречь ее надо. Хранить! Вечером возвращаемся – баржи пустые. Тишина мертвая. У всех одна мысль: выйдем на берег – и нас там… Ё..! Под кроватью у меня годами стоял наготове деревянный чемоданчик: сменное белье, зубная щетка, бритва. Пистолет под подушкой… Готов был пустить себе пулю в лоб. Все в то время так жили! И солдат, и маршал. Тут было равенство.
…Началась война… Я сразу попросился на фронт. В бою умереть не так страшно. Ты знаешь, что умираешь за Родину. Все просто и понятно. Освобождал Польшу, Чехословакию… Ё..! Закончил свой боевой путь под Берлином. Имею два ордена и медали. Победа! А… дальше было так… После Победы меня арестовали. Списки у особистов были наготове… У чекиста только два пути – погибнуть от руки врага или от руки НКВД. Дали семь лет. Все семь лет я отсидел. До сих пор… понимаешь… просыпаюсь по-лагерному – в шесть утра. За что сидел? За что сидел – не сказали. За что?! Ё..!»
Нервно смял пустую пачку из-под сигарет.
Может, врал. Нет… не врал… не похоже… Думаю, не врал… Утром я нашел причину, ерунду какую-то. Я уехал. Сбежал! Свадьба расстроилась. Ну да… да-а-а… Какая свадьба? Я уже не мог вернуться в этот дом. Не мог! Уехал в часть. Невеста… она не могла понять, писала письма… страдала… Да и я… Но я не об этом сейчас… не о любви… Это отдельная история. Я хочу понять… и вы хотите понять, что это были за люди? Правильно? Все-таки… Убийца – это интересно, что бы там ни говорили, убийца не может быть обыкновенным. К нему тянет… любопытно… Зло гипнотизирует… Сотни книг о Гитлере и Сталине. Какими они были в детстве, в семье, их любимые женщины… вино и сигареты… Нам интересна каждая мелочь. Хочется понять… Тамерлан, Чингисхан – кто они? Кто? И миллионы их копий… маленьких копий… они тоже творили ужасные вещи, и только единицы сходили с ума. А все остальные нормально жили: целовались с женщинами и в шахматы играли… игрушки своим детям покупали… Каждый думал: это не я. Это не я его подвешивал «на дыбы» и бил «мозги в потолок», и не я – отточенным карандашом в женские соски. Это не я, а система. Сам Сталин… даже он говорил: не я решаю, а партия… Учил сына: ты думаешь, что это я – Сталин. Нет! Сталин – это он! И показывал на свой портрет на стене. Не на себя, а на свой портрет! Машина смерти… Машина работала безостановочно… десятки лет… Логика была гениальная: жертва – палач, и в конце палач – тоже жертва. Как будто не человек это придумал… Так совершенно все бывает только в природе. Маховик вращается, а виноватых нет. Нет! Все хотят, чтобы их пожалели. Все – жертвы. В конце цепочки – все! Во-о-от! Я тогда по молодости испугался, онемел, сегодня я больше бы расспросил… Мне это надо знать… Зачем? Я боюсь… После всего, что я о людях знаю, я боюсь себя. Боюсь. Я – человек обыкновенный… слабый… Я – и черный, и белый, и желтый… всякий… В советской школе нас учили, что сам по себе человек хорош, он прекрасен, и моя мать до сих пор верит, что это ужасные обстоятельства делают его ужасным. А человек хорош! А это… не так… не так! Да-а-а… Всю жизнь человек болтается между добром и злом. Или ты острым карандашом в соски… или тебе… Выбирай! Выбирай! Сколько лет прошло… не могу забыть… Как он кричал: «Я смотрю телевизор, слушаю радио. Опять – богатые и бедные. Одни икру жрут, покупают острова и самолеты, а другим на белый батон не хватает. Долго у нас так не будет! Сталина еще назовут великим… Топор лежит… топор хозяина переживет… Вспомнишь мои слова… Ты спросил… (а я спрашивал) быстро ли кончается человек, насколько его хватает? Я тебе отвечу: ножку венского стула в задний проход или шилом в мошонку – и нет человека. Ха-ха… нет человека… Одна фигня! Ха-ха…» (Уже прощаясь.) Ну перетряхнули всю историю… Тысячи разоблачений, тонны правды. Прошлое для одних – сундук мяса и бочка крови, для других – великая эпоха. На кухнях каждый день воюем. Но скоро подрастут молодые… волчата, как называл их Сталин… Скоро они подрастут…
