Была у меня стеклянная бусинка. Мое сокровище. Никак не могла найти ей место на елке. Хотелось устроить так, чтобы с какой стороны ни поглядеть она видна. Приладила на верхушку. Ложилась спать, снимала ее и прятала. Боялась — исчезнет…
Спала я в корыте. Корыто было цинковое, отливало синевой с морозными прожилками. Как бы корыто ни мыли после стирки, привкус золы, в которой стирали белье, оставался. Я любила его. Любила прижиматься лбом к холодным краям корыта, особенно когда болела. Очень любила раскачать его, как люльку. Тогда оно начинало предательски грохотать, и меня сразу наказывали. Корытом очень дорожили. Это была у нас единственная вещь, оставшаяся из довоенной жизни.
И вдруг мы покупаем кровать… Блестящие шарики на спинке… Все это привело меня в неописуемый восторг! Я залезла на нее и тут же скатилась. Я не верила, что на ней можно спать…
«Я долго ждал папку…»
Арсений Гутин — 1941 года рождения.
Сейчас — электрик.
Живет в Гродно.
Мне было пять лет… Председатель позвал женщин: «Победа!» Я радовался в детьми, за деревней колеса резиновые от немецких машин подожгли. Ребята постарше, конечно. А мы кричали: «Ура! Ур-ра! Победа!» Те, что поменьше.
Прибежал в землянку, жили мы в землянке: мама плачет. Я не понимал, почему она плачет, а не радуется в такой день.
Шел дождь, я искал прутик и мерил лужи возле нашей землянки.
— Что ты делаешь? — спрашивали меня дети.
— Меряю — глубокая ли ямка? А то папка будет идти у нам и утопится.
Женщины плачут, и мама плачет. Я долго ждал папку…
«И мы — последние свидетели…»
Валя Бринская — 12 лет.
Сейчас — инженер.
Живет в Горьком.
Пока папа был жив, пока мама была жива, у нас о войне не расспрашивали, мы о войне не рассказывали. Теперь, когда их нет, я часто думаю, как хорошо, когда живут старики. Когда они живы — мы еще дети…
Папа наш был военный. Жили мы под Белостоком. Война началась для нас с первого часа, с первых минут. Сквозь сон слышу какой-то гул, словно раскаты грома, но какого-то непривычного, непрерывного. Просыпаюсь и бегу к окну над казармами в местечке Граево, куда мы с сестрой ходили в школу, горит небо.
— Папа, это гроза?
Папа сказал:
— Отойди от окна, это — война.
Мама собирает ему походный чемодан. По тревоге отца поднимали часто. Мне снова хотелось спать. Легли с сестрой поздно — ходили в кино. В ту довоенную пору «ходить в кино» было совсем не то, что сейчас. Фильмы привозили только перед выходным днем, и их было немного: «Мы из Кронштадта», «Чапаев», «Если завтра война», «Веселые ребята». Просмотр организовывали в красноармейской столовой. Мы, ребятня, не пропускали ни одного показа и знали фильмы наизусть. Даже подсказывали артистам на экране ли забегали вперед, перебивая их. Электричества ни в селе, ни в части не было, кино «крутили» с помощью движка. Затрещит движок — бросаем все и бежим занимать места у экрана, а другой раз и табуретки с собой тащим.
Шли фильмы долго: закончится часть, все терпеливо ждут, когда киномеханик перемотает очередную бобину. Хорошо, когда лента новая, а если старая, то она постоянно рвется, — пока ее заклеют, пока подсохнет. А то и загорится лента — еще хуже. Совсем гиблое дело, когда движок заглохнет. Часто бывало, что и фильм не успевали до конца досмотреть. Раздавалась команда:
— Первая рота — на выход. Вторая рота — на построение.
Мы знали — все. А если поднимали по тревоге, то и киномеханик убегал. Когда перерывы между частями слишком затягивались, терпение лопалось и начиналось волнение, свист, крики, сестра залезала на стол и объявляла: «Открываем концерт». Сама она страшно любила, как тогда говорили, декламировать. Текст не всегда знала твердо, но на стол залезала без страха.
Это у нее осталось с детсадовских времен, когда мы жили в Дещинцах под Гомелем. После стихов пели, на «бис» нас вызывали с песней «Броня крепка и танки наши быстры». Стекла в столовой дрожали, когда бойцы подхватывали припев:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход…
Так вот, двадцать первого июня сорок первого года мы, наверное, в десятый раз смотрели фильм «Если завтра война». После кино долго не расходились, и загнал нас домой отец: «Спать вы сегодня будете? Завтра выходной».
…Окончательно проснулась, когда раздался рядом взрыв и из окна на кухне посыпались стекла. Мама закутывала в одеяльце полусонного братика Толика. Сестра уже одета, папы дома нет. Его вызвали в крепость.
— Девочки, — торопит мама, — скорее. На границе — провокация…
Мы бежим к лесу Мама задыхается, у нее на руках братик, нам она его не отдает и все время повторяет:
— Девочки, не отставайте… Девочки, пригнитесь…
Почему-то мне запомнилось, что очень сильно было в глаза солнце. Было ясно-ясно. Пели птицы. И это пронизывающий гул самолетов…
Я дрожала, а потом стало стыдно, что я дрожу. Потому что я всегда хотела подражать героям книги Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». А тут вдруг дрожу. Взяла братика на руки, стала его качать и даже напевать «И девчонка молодая…» Была такая «любовная» песня в фильме «Вратарь». Ее часто пела мама, и она очень «хорошо ложилась» на мое тогдашнее настроение и состояние. Я была… влюблена! Не знаю, как там по науке и психологии подростка, но ходила я постоянно влюбленной. Было время, когда мне нравилось несколько мальчиков. Но здесь нравился один — Витя из граевского гарнизона, он учился в шестом классе. А этот шестой класс был с нашим пятым в одном комнате. Первый ряд парт — пятый класс, второй ряд — шестой класс. Не представляю, как учителя умудрялись проводить уроки. Мне было не до уроков. Как я себе шею не свернула, пяля глаза на Витю?
Мне нравилось в нем все: и то, что он маленького роста (под стать мне), и то, что у него голубые-голубые глаза (как у моего папы), и то, что он был очень начитанный (не то что Алька Поддубняк, который больно «щелбаны» давал и которому нравилась я). Особенно он любил Жюля Верна! В красноармейской библиотеке было его полное собрание, и я все прочитала еще в третьем классе…
Не помню, сколько мы просидели в лесу. Не слышно стало взрывов. Наступила тишина. Женщины облегченно вздохнули: «Отбили наши». Потом послышался гул летящих самолетов. Мы выскочили на дорогу. Самолеты летели в сторону границы: «Ур-ра!» Но что-то «не наше» было в этих самолетах: крылья не наши и гудели не по-нашему. Это были немецкие бомбардировщики. Они летели крыло в крыло, медленно и тяжело. Казалось. что от них на небе нет просвета. Мы начали считать, сбились. Уже позднее, в хронике военных лет, я видела эти самолеты, но впечатление не такое. Съемки делали на уровне самолетов. А когда на них смотришь снизу, сквозь гущу деревьев, да еще глазами подростка, — жуткое зрелище. Мне потом часто снились эти самолеты. Но сон был с «продолжением» — все это железное небо медленно падало на меня и давило, давило, давило. Просыпалась в холодном поту, и снова начинал бить озноб.
