При огромном стечении самых знатных людей королевства передал Филипп-Август Монфору отвоеванные им у ереси земли. Даже на коленях не выглядел Симон умаленным. Понимал ли, что сделался вровень с владыками Европы? Ибо графы Тулузские всегда были нешуточными соперниками королям Иль-де-Франса…
И дивился король: как удается держать в узде эдакого зверя?..
Так ты хочешь Тулузу, мой Симон? Ты добыл ее себе. Ты завоевал ее своей доблестью, своей верностью, своим мечом, своей кровью. За шесть лет неустанных трудов ты воистину заслужил ее.
Во имя святой и неделимой Троицы, мы, Филипп, благословением Господа король Французский, в присутствии собравшихся сеньоров, передаем нашему вассалу Симону де Монфору как нашему истинно верному человеку, который принес нам клятву верности и присягнул нашей короне, права на феоды и земли, которые он отвоевал у еретиков и врагов Господа нашего Иисуса Христа в графстве Тулузском, герцогстве Нарбоннском, виконтствах Безьерском и Каркассонском, а также права на феоды, которые Раймон, будучи графом Тулузским, держал от нас. Дано в год 1216, апреля 10-го дня, в 37-й год нашего правления…
6. Черное знамя
июнь – август 1216 года
В Авиньон стекаются отряды. Рыцари рвутся умереть за отца, за сына, за Тулузу. Мятеж против Симона зреет, наливается соками, набирается града и громовых разрядов. Все гуще туча, готовая излиться новой войной.
И кипит душа у молодого Рамонета. Началось! Пресвятая Дева, началось!..
Вместе с рыцарями приносят ему свою жизнь и простолюдины – все смертельно серьезные, как оно обыкновенно с мужланами и происходит, доведись им взять в руки оружие.
И вот приходят в Авиньон десяток человек из Бокера и просят доставить их немедля к доброму графу Раймону. Завидев графа, они, как один, валятся на колени и начинают кричать:
– Наш граф вернулся! Слава Иисусу Христу! Господин наш вернулся!
И говорит им старый граф Раймон, прежде дав накричаться вволю:
– Друзья мои, встаньте, ибо время воздавать почести еще не настало. Скажите лучше, что заставило вас проделать всю эту дорогу из Бокера до Авиньона?
Вот какую весть принесли эти люди. Город Бокер готов первым сбросить с себя ярмо ненавистных франков и зовет для того к себе графа Раймона…
Прежде Бокер принадлежал Жанне Английской и был частью ее приданого, когда она сделалась – четвертой! – супругой графа Тулузы и родила ему Рамонета.
Затем этот город подчинялся архиепископу Арльскому; тот же благополучно сдал его Симону. Оставил Симон в Бокерской цитадели умеренный гарнизон и на том позволил себе более не тревожиться.
Решили между собою прежний граф Тулузский и его сын, что будет только справедливо отобрать у Монфора Бокер. С какого боку ни зайди – и по человеческим уложениям, и по Божеским – должен Бокер отойти Рамонету. И если уж развязывать с Монфором войну, то лучшего, чем Бокер, начала и измыслить невозможно.
Отдал Раймон эту войну целиком на руки своего сына. Сам ощущал себя утомленным. Тяжело на пороге старости лишиться всех достояний. Да и в прежние годы не столько на поле брани силен был Раймон Шестой Тулузский, сколько в изощренной дипломатии. Умел беречь кровь ловким сплетением слов и улыбок. Проливал же ее лишь по принуждению, без всякой охоты и искусства – оттого обильно.
И потому захотел старый граф Раймон из Лангедока скрыться. Наметил провести дни в Арагоне, у родичей последней своей, пятой по счету, жены – Элеоноры. Думал также сидеть там не праздно, но собирать помощь для войны и присылать ее Рамонету.
Впервые отпускал своего соколенка в ясное небо. Пусть летит. Силы ему даны немалые, а дерзостью не в отца удался; скорее, в дядьку – английского Ричарда, прозванного Львиным Сердцем.
* * *
В Бокере стерег достояние симоново Ламберт де Лимуа, рождением каркассонец. Насадил его Симон в бокерской цитадели, дал ему сотню: двадцать рыцарей, а сверх того – пехотинцев, арбалетчиков, конюхов, щитоносцев и оруженосцев.
Берегли гарнизон от внезапностей и неприятностей крепкие стены цитадели. Город Бокер стоял на скале; мысом врезаясь в певучие воды Роны, оседлал утес, стек по склонам, заканчиваясь второй стеной – внешней, обносящей подол.
С юга город хранила река. С северной же стороны можно было подняться к цитадели по пологому склону. Потому выстроено там было еще одно укрепление, дополнительное, именем Редорт. Там находились, сменяя друг друга, арбалетчики.
И сидел Ламберт с гарнизоном в цитадели, предавался скуке, играм азартным, пьянству необременительному да разврату извинительному. Следил, чтобы в Редорте не дрыхли свыше положенного человеку от Бога. Надзирал за тем, чтобы в цитадели не переводился запас хлеба, сушеных яблок и рыбы, живой птицы и, главное, воды в больших бочках (ибо колодца в скале продолбить не озаботились). Гонял солдат, дабы не все были пьяны одновременно; над рыцарями же такой властью не обладал.
Было этому Ламберту сорок лет или около того. Рост имел высокий, лицо и руки костлявые, голос хриплый, обычай некуртуазный. Желтые волосы на солнце выгорели почти до белизны; лицо же загорело, как пергамент.
Ламберт считался за человека скучного. Стихов не слагал и не слушал. Да и вообще чаще молчал, чем разговаривал. С охотой обсуждал только одно: устройство осадных башен. Много размышлял над этим, неизменно дивясь – сколь изобретателен ум человеческий.
* * *
И вот однажды, в час предрассветный, неспокойный, врывается к Ламберту лучник, ужасно пучит глаза и кричит громким голосом:
– Мессир! Раймон! Раймон, мессир!..
Ламберт подпрыгивает, будто его ужалили. Он выскакивает из кровати, по неловкости наступив на спавшую с ним девицу, и поспешно облачается.
– В Редорте знают? – спрашивает.
– Еще бы не знать, коли проклятые еретики его сожгли…
Ламберт шипит, как жаровня, когда на нее плюнешь. Гремя по узкой лестнице, сбегает во двор. Лучник поспевает следом, в оба уха зудит:
– Будто ниоткуда повыскакивали… Всю ночь, должно быть, шли. А горожане отворили им ворота. Видно, ждали. Сговорились. Весь нижний город занят еретиками…
Ламберт почти не слушает. Во дворе уже седлают лошадей, разбираются по отрядам.
На северном склоне холма зарево – пылает Редорт. Внизу, у Роны, блестят шлемы и доспехи. Небо занимается розовым светом зари.
– Из Редорта есть кто? – кричит Ламберт наугад.
К нему подбегают двое, оба – само угрюмство. В одном Ламберт признает арбалетчика, в другом – щитоносца.
И щитоносцу-то, не дав и слова молвить, с размаху лепит по щеке: хрясь!
– Просрали Редорт, сволочи, – говорит Ламберт де Лимуа.
Арбалетчика, однако, и пальцем не касается, только взгляд тому посылает – злющий! – и спрашивает: