Тогда один рыцарь из бывших с ними, именем Драгонет де Мондрагон, хромой, от оспы безобразный, так сказал, улыбаясь голодным ртом:
– Я знаю Симона лучше вашего, ибо до прошлого года был с ним в добрых отношениях, а в Бокере я осаждал его человека, Ламберта, и о нем вел с Симоном переговоры.
Рожьер де Коминж нахмурился; однако Драгонета выслушали внимательно.
Он сказал:
– Граф Симон таков, что когда дает слово, то держит его. Нужно просить Симона, чтобы он позволил нам выйти из Монгренье свободными и с оружием. В обмен мы отдадим ему Монгренье без боя. Иначе он уморит нас голодом.
– Понадобится время, чтобы заморить нас до смерти, – заметил Рожьер. Ему не хотелось вести с Симоном переговоры. – А времени у Монфора нет.
Драгонет возразил:
– На такое дело время у него найдется.
Рожьер хотел было спорить, но Драгонет лишь усмехнулся криво и предложил проверить.
Вот так и вышло, что утром страстного четверга спустился с горы хромой рыцарь невысокого роста и, еще издали размахивая шарфом (какой нашелся, а нашелся красный), завопил, чтобы его, не убивая, доставили к Симону.
К рыцарю подбежали, оружие, заподозрив подвох, отобрали, но рук вязать не стали и так отвели к Симону.
Симон перезимовал. Был точно зверь, начавший по весне менять пушистый зимний мех на летний. Ну да ладно; ведь Драгонет еще хуже того выглядел, исхудал да почернел, и усы у него поредели.
Симон Драгонета сразу признал. Засмеялся.
– Опять вы?
– Я, – сказал Драгонет. И засмеялся тоже.
Симон пригласил его разделить с ним трапезу.
Поскольку для войны силы немалые надобны, то постов в эту зиму Симон не держал. Да и захотел бы – не смог, ибо хлеба в долине уже не было, весь давно истребили. Ели тощих весенних зайцев да птиц, какие попадались.
Драгонет по своему росту умял несоизмеримо много. Симон глядел на него, улыбался.
– А что, вы там, в Монгренье, лошадей уже поели?
– Давно, мессен. Да наверху почти и не было лошадей.
– Долго же вы держались, – молвил Симон.
– Припасов хватало, а вода с неба падала, – пояснил Драгонет с набитым ртом. – В Бокере вашего Ламберта больше всего безводье донимало.
Симон задумчиво смотрел, как Драгонет двигает челюстями.
– Думал, вы еще в начале марта ко мне прибежите.
– Зачем же вы столь низко нас цените, мессен? – Драгонет даже обиделся. – Ламберт, небось, только тогда и сдался, когда Смерть с ним на одну блохастую подстилку примостилась, под бочок.
– Это вы врете, сеньор с Драконьей Горки, – сказал Симон. – Ламберт так и не сдался. Это я вам тогда сдался, чтобы только его вызволить.
– Да? – Драгонет обтер губы. – Я позабыл. Ох, спасибо за угощение, мессен.
Симон сказал:
– Передайте графу Фуа и Рожьеру де Коминжу: Симон де Монфор, граф Тулузский, отпустит весь гарнизон Монгренье, свободными и с оружием, ибо желает справить Пасху не обремененным осадной работой. Взамен же я хочу вот чего. Пусть Рожьер де Коминж и его брат Фуа на коленях перед алтарем присягнут в том, что в течение целого года не поднимут на меня оружия. Если они этого не сделают, то умрут еще прежде Пятидесятницы.
Драгонет призадумался.
– Я так и говорил им: чтобы извести вас, мессены, у графа Симона время всегда найдется.
И встал, чтобы идти.
Симон окликнул его.
– Возьмите.
И протянул Драгонету тонкую перчатку – шелковую, с золотым шитьем. Одну.
Драгонет повертел ее недоуменно в пальцах.
– Это для графа Фуа?
– Для вас. Да берите же. И смотрите, не потеряйте.
Драгонет хитро усмехнулся, спрятал перчатку за пазуху.
– Сдается мне, мессен, скоро вы потребуете ее обратно.
– Прощайте, – сказал на это Симон. И гаркнул: – Отдайте ему оружие!
Выйдя из палатки, он долго смотрел, как маленькая фигурка, ковыляя, взбирается на гору.
* * *
В канун Пасхи, 25 марта, защитники Монгренье оставили замок и, присягнув Симону во всем, что тот потребовал, отправились на каталонскую границу.
Симон посадил в Фуа и Монгренье свои гарнизоны и спешно покинул Пиренеи, потому что получил новые вести, на этот раз с Роны.
И вести эти были дурными.
13. Рона бурлящая
весна – лето 1217 года
Гюи де Монфор, брат Симона, нынче в Каркассоне.
Гюи, второй сын Симона, – в Тарбе, со своей женой, графиней Бигоррской. Одним глазом в сторону Каталонии косит – не движется ли напасть на отца его; другим – за женой приглядывает: как, не брюхата ли еще? Да только разве их, женщин, разберешь, где они детей прячут?
Сам Симон занят, насаждает в Фуа свой гарнизон и улаживает дела с гасконскими прелатами. Те, как ни противно им это, принуждены кое-как, криво-косо оборонять от симонова произвола Рыжего Кочета. А тот раскукарекался на всю округу, попробуй угомони.
Дама Алиса и меньшие дети – в Тулузе, под надежной защитой Нарбоннского замка.
Старый Раймон, бывший граф Тулузский, – в Арагоне, у родичей своей последней жены Элеоноры, достойной мачехи Рамонета.
А где же Рамонет?..
* * *
А вот он! Кто хотел его, на свою беду, увидеть?
Рона в зареве его костров, будто греческим огнем облита. Красноватый отблеск выплескивается на стволы деревьев, лижет стены Сен-Жилля.
Сен-Жилль! Город, куда завтра предстоит войти.
– Мессен! Их привели! Вон они, там!..
– Где?
«Их» – шестнадцать человек, франков, взятых живыми в утреннем бою, недалеко от Сен-Жилля. Не бой и был, так – столкнулись передовые отряды.
У большого костра теснятся городские ополченцы из Бокера и Авиньона, оружие у них заметно лучше, чем выучка. Это главная опора Рамонета, мясо на его костях, его рабочие руки. Крестьян очень немного: лето стоит – не до войны. И рыцари Юга, верные вассалы, благородные соратники.
Собрались посмотреть на пленных, посмеяться. Хотя что тут особенного смотреть?
Франков, связанных одной длинной веревкой, с хохотом выбрасывают на середину, к ногам Рамонета. Они валятся большим неряшливым снопом – пал один, потянул за собою остальных.
Рамонет стоит, разглядывая.
При свете огня Рамонет, двадцатилетний юноша, еще прекраснее, чем при солнечном. Черные в темноте глаза сверкают, рот охотно смеется.
Шутки вокруг так и сыплются, для Рамонета одна другой солоней, а для франков – горше. Пленные тужатся понять, над чем вокруг смеются, но языка провансальского почти не понимают. А тут еще слова тонут во всеобщем хохоте. Нехорошие лица у этих франков. Лучше бы им вовсе не жить, этим франкам.
