Между тем я добился заметных успехов и в другом ремесле,
которое считал своим главным призванием. Все мое свободное время посвящалось
разучиванию фокусов. Например, я старался довести до совершенства все известные
виды манипуляций с картами. Я считал, что основу любых фокусов составляет
ловкость рук, точно так же, как простая тоническая гамма составляет основу
сложнейшей симфонии. Разыскать соответствующие учебные пособия было неимоверно
трудно, но какие-то руководства для фокусников все же выходили в свет, и при
большом желании их можно было разыскать. По ночам я раз за разом становился
перед большим зеркалом в своей холодной комнате над аркой ворот и учился
придерживать карты ладонью, выдавливать их из колоды, тасовать и сдавать,
раскладывать на столе и складывать веером, передергивать и снимать всякими
хитроумными способами. Я узнал, как играть на людских привычках, каким образом
можно отвлечь внимание зрителей и что скорее собьет их с толку – железная
клетка для птиц (кто заподозрит, что у клеток бывают складные прутья?), или
мяч, на вид слишком большой, чтобы поместиться в рукаве, или стальной кинжал,
который якобы немыслимо согнуть. На овладение приемами сценической магии
уходило не так уж много времени; но, разучив какой-нибудь фокус, я доводил его
до автоматизма, затем, после некоторого перерыва, обращался к нему вновь,
исправляя малейшие погрешности, а потом еще и еще – и так добивался
совершенства. Эти занятия не прекращались ни на день.
Залогом моих успехов стала ловкость и сила рук.
Сейчас я ненадолго отступлю от этой истории, чтобы
переключиться на свои руки. Я опускаю перо и кладу ладони перед собой,
поворачиваю их под рожком газовой лампы и, пытаясь отрешиться от
повседневности, смотрю на них взглядом стороннего наблюдателя. Удлиненные,
тонкие кисти; аккуратно подстриженные ногти, все одинаковой длины; нельзя
сказать, что это руки художника, но это и не руки чернорабочего, и уж тем более
не руки хирурга; это руки мастера-краснодеревщика, посвятившего себя
престидижитации. Когда я поворачиваю их ладонями кверху, кожа выглядит совсем
бледной, почти прозрачной; на ее фоне темнеют сгибы между фалангами пальцев.
Подушечки крепких больших пальцев мягкие и округлые, но, когда я напрягаю
мышцы, на ладонях возникают твердые бугорки. Поворачивая кисти тыльной
стороной, я снова разглядываю тонкую кожу, припорошенную светлыми волосками. Эти
руки привлекают женщин; кое-кто даже говорит, что за такие руки можно полюбить.
Даже теперь, в пору зрелости, руки я тренирую ежедневно. В
них достаточно силы, чтобы раздавить каучуковый теннисный мяч. Я сгибаю
пальцами стальные гвозди, раскалываю доску ребром ладони. С другой стороны, та
же самая рука, удерживая монету в один фартинг кончиками среднего и безымянного
пальцев, одновременно работает со сценической аппаратурой, пишет на грифельной
доске или отвечает на рукопожатие добровольца из публики; по завершении этих
маневров фартинг чудесным образом появляется словно ниоткуда.
На левой ладони у меня небольшой шрам – напоминание о том
времени, когда я еще не научился оберегать ладони. Уже тогда упражнения с
колодой карт, с монетой, с тонким шелковым платком и разным другим реквизитом,
которым я мало-помалу обзаводился, убедили меня в том, что человеческая рука –
в высшей степени тонкий инструмент, деликатный, мощный и чувствительный. Но
столярное ремесло губительно для рук – эта неприятная истина открылась мне во
время работы в мастерской. Зазевавшись при изготовлении обода, я сделал одно
неверное движение резцом – и мою левую руку рассек глубокий порез. Помню, я
остолбенел при виде темной крови, толчками выбрасываемой из раны и стекающей по
запястью до самого локтя. Сведенные судорогой пальцы сделались похожими на
когти ястреба. Бывалых работников, оказавшихся рядом, такая травма не испугала;
сохраняя присутствие духа, они споро наложили мне жгут и снарядили телегу,
чтобы отправить меня в больницу. Две недели я ходил с повязкой. Но страшнее,
чем кровь, боль и временная утрата легкости движений, было другое: меня обуял
страх, что рука, даже после заживления раны, так и останется безнадежно
искалеченной и ни на что не годной. Со временем стало ясно, что эта опасность
миновала. Я испытал немало треволнений, пока рука плохо гнулась и почти не
слушалась, но сухожилия и мышцы в конце концов разработались, края раны
срослись как положено, и через два месяца я вернулся к прежней жизни.
Однако этот случай стал мне уроком. В те годы
престидижитация была для меня всего лишь увлечением. Я еще не выступал перед
публикой и даже не развлекал мастеровых, как это делал Роберт Нунэн. Все мое
искусство сводилось к монотонным упражнениям перед высоким, в человеческий
рост, зеркалом. Но это увлечение захватило меня целиком, переросло в страсть и
грозило сделаться наваждением. Мог ли я подвергать себя риску получить травму?
Вот так и вышло, что рассеченная ладонь стала еще одной
вехой моей жизни, потому что она определила для меня главенствующие цели.
Прежде я был подмастерьем, который в свободное время баловался фокусами, а
после того случая стал начинающим фокусником, для которого нет преград. Кому-то
это могло показаться пустой забавой, но удержать в ладони спрятанную карту, исподволь
выудить из фетрового мешочка бильярдный шар или незаметно сунуть одолженную у
зрителя пятифунтовую банкноту в заготовленный апельсин стало для меня важнее,
чем смастерить тележное колесо по заказу трактирщика.
В этом я себе не признавался! Как же так? Не рискую ли я
зайти слишком далеко? Больше не напишу ни слова, пока не уточню!
Ну вот, мы посоветовались и приняли решение не
останавливаться. Стало быть, продолжаю? Договорились. Я могу писать то, что
сочту нужным, а я могу добавлять к этому все, что сочту нужным. В мои планы не
входило писать ничего такого, на что я не дал бы согласия; именно то, что не
вызывает разногласий, я и буду подробно описывать, а я потом перечту. Прошу
прощения, если я думал, что я меня обманывал; так выходило без злого умысла.
Несколько раз перечел эти записки и, смею предположить,
разобрался, к чему веду речь. Моя реакция была вызвана крайним удивлением.
Теперь я немного успокоился и вижу, что пока еще не вышел за пределы
допустимого.
Но сколь многое осталось без внимания! Полагаю, далее нужно
поведать о встрече с Джоном Генри Андерсоном, потому что не кто иной, как он,
рекомендовал меня Маскелайнам.
Почему бы не перейти прямо к этим событиям?
Либо мне нужно начать прямо сейчас, либо оставить мне
памятку на видном месте. Чтобы мне почаще чередоваться!
Обязательно вкл. в рассказ след. моменты:
1. Как я узнал, чем занимается Энджер, и как я с ним
поступил.
2. Олив Уэнском (NB: я тут ни при чем).
3. Сара? Дети?
Ибо Конвенция распространяется даже на эти пункты, верно?
Так я ее истолковываю. В этом случае либо нужно многое вычеркнуть, либо много
чего добавить.
Сам удивляюсь, сколько страниц я уже исписал.
Глава 4
В 1872 году, когда мне было шестнадцать лет, на гастроли в
Гастингс приехал Джон Генри Андерсон; целую неделю он выступал в театре
«Гэйети» на Куинс-Роуд со своим «Передвижным иллюзионом». Я не пропустил ни
одного вечера, причем старался, насколько позволяли средства, покупать билеты
как можно ближе к сцене. О том, чтобы хоть раз остаться дома, не могло быть и
речи. Самый знаменитый иллюзионист своего времени, он прославился изобретением
ряда невероятных трюков; мало этого – говорили, что он покровительствует
начинающим фокусникам.
