Как гладко все выходит на бумаге, как бесстрастно и
профессионально! Вот я изложил официальную версию, а теперь слово возьму я;
согласно нашей Конвенции добавлю к этому, если позволите, пару непреложных
истин, которые до сих пор скрывал от своих близких. Еще немного – и Олив
сделала бы из меня полного идиота; т. обр., будет только справедливо, если я
открою правду.
Разумеется, Джорджина не присутствовала при этих испытаниях.
И я тоже. В студии был Томми Элборн, но он, как обычно, держался в сторонке. Мы
с Олив сидели наедине у меня в кабинете.
Я спр., есть ли у нее с собою балетное трико, и она отв.,
что нет. Глядя на меня в упор, она держала красноречивую паузу, пока я
соображал, к чему бы это и что у нее на уме. Все претендентки знают, что их
будут обмерять и подвергать всяческим проверкам. Никто не приходит на просмотр
без трикотажного костюма.
Ну, для Олив закон был не писан. Помолчав, она произнесла:
– Трико – это лишнее, милый мой.
– Но с нами нет дуэньи, дорогуша, – ответил я.
– Вот и славно!
Она проворно сбросила платье и предстала в таком виде, кот-й
уместен только в будуаре: ее нижнее белье было весьма нескромным и никак не
подходило для работы с аппаратурой. Я подвел ее к «Паланкину», и она, прекрасно
зная, что именно от нее требуется и в каком отсеке ей положено спрятаться,
попросила меня ее подсадить. Т. е., мне нужно было коснуться руками ее
полуобнаж-го тела! Точно то же самое повторилось и при знакомстве с реквизитом
для «Ярмарки тщеславия». Более того, выходя из потайной дверцы, она сделала
вид, будто споткнулась, и упала прямо ко мне в объятья. Просмотр завершился на
оттоманке в дальнем углу мастерской. Томми Элборн деликатно удалился; мы этого
даже не заметили. Во всяком случае, потом его там не оказалось.
А в остальном события описаны верно. Я принял ее на работу,
и она оч. хор. научилась управляться со всей аппаратурой, которая требовала ее
участия.
Глава 9
Мои выступления традиционно открывал фокус с китайскими
кольцами. Это несложный номер, исполнять его – одно удовольствие, да и зрителям
нравится, даже если они видели его раньше. Кольца сверкают в огнях прожекторов,
мелодично позвякивают; руки иллюзиониста совершают ритмичные движения, соединяя
и разъединяя цепь; публика смотрит, как загипнотизированная. Этот трюк
разгадать невозможно – разве что подойти к артисту на расстояние вытянутой руки
и выхватить у него кольца. Такое зрелище неизменно завораживает, электризует
зал, создает ощущение тайны и чуда.
После этого я выкатываю вперед ящик-модерн, который
дожидался своей очереди в глубине сцены. Приблизительно в метре от рампы я его
поворачиваю, чтобы из зала были видны боковые стенки и задняя панель. На глазах
у всех я обхожу его кругом – мои ноги все время виднеются между сценой и
днищем. Зрители уже убедились, что сзади никто не прячется; теперь они могут
удостовериться, что и внизу тоже никого нет. Тогда я демонстрирую всем, что
ящик пуст, захожу и отодвигаю засов, чтобы распахнулась задняя панель – ящик
просматривается насквозь. Публика видит, как я прохожу туда-обратно и снова
запираю заднюю панель. Дверца все время остается открытой; пока я вожусь с
задней панелью, зрители вольны разглядывать ящик изнутри. Впрочем, там они не
увидят ничего интересного: ящик, как ему и полагается, пуст. Затем я резко
захлопываю дверцу, вращаю ящик на роликах и снова распахиваю дверцу. Внутри
оказывается сияющая улыбкой девушка в пышном наряде; едва умещаясь в тесном
ящике, она шлет публике воздушные поцелуи, выходит на авансцену, кланяется и
удаляется под гром оваций.
Я откатываю ящик в сторону, и Томас Элборн без лишнего шума
увозит его за кулисы.
Объявляется следующий номер. Он не такой зрелищный, но зато
в нем участвуют два-три добровольца из публики. В каждой программе хоть раз да
используется колода карт. Фокусник обязан продемонстрировать ло??кость рук,
иначе собратья по профессии могут объявить, что он только и способен нажимать
на кнопки. Я подхожу к рампе; у меня за спиной опускается занавес. Это
необходимо, с одной стороны, для создания более доверительной обстановки,
которая требуется при показе карточных фокусов, а с другой – для того, чтобы
Томас подготовил аппаратуру для «Новой транспортации человека».
Когда с карточными фокусами покончено, следует нарушить
атмосферу сосредоточенности зала; для этого я быстро показываю целую серию
захватывающих манипуляций. Флажки, гирлянды, веера, воздушные шары, шелковые
платки – все это безостановочно мелькает у меня в руках, извлекается из-под
манжет, из карманов и создает вокруг меня яркий, стремительный калейдоскоп.
Между тем у меня за спиной проходит ассистентка; зрителям
кажется, будто она собирает гирлянды, а на самом деле я незаметно получаю от
нее спрессованные материалы для продолжения номера. Дело кончается тем, что я
стою по колено в цветных лоскутах бумаги и шелка. Зал аплодирует; я
раскланиваюсь.
Под несмолкающие аплодисменты у меня за спиной поднимается
занавес, и за ним в полумраке виднеется аппаратура для «Новой транспортации
человека». Ассистенты, стремительно появившиеся из-за кулис, ловко подбирают
цветные лоскуты.
Выйдя на авансцену, я заговариваю с публикой, прибегая к
своему коронному французскому акценту. Я объясняю, что следующий номер сделался
возможным только благодаря открытию электричества. Иллюзион черпает энергию из
недр Земли; на него работают невообразимые силы, которые мне и самому не до
конца понятны. Я сообщаю зрителям, что у них на глазах свершится настоящее
чудо, в котором у жизни и смерти шансы равны – как бывало в истории, когда мои
предки бросали жребий, чтобы решить, кому отправляться на гильотину.
В ходе этого монолога сценическое освещение делается все
ярче, огни рампы отражаются в начищенных до блеска металлических опорах, в
золотистых витках проводов, в сверкающих стеклянных сферах. Аппаратура – это
воплощенная красота, но красота тревожная, ибо в наши дни всем известны
опасности, которые таит в себе электричество. В газетах не раз описывались
страшные ожоги, а то и смертельные случаи, вызванные этой невиданной силой,
которая уже прижилась в больших городах.
Декорации сконструированы таким образом, чтобы еще раз
напомнить об этих ужасах. Они светятся множеством мерцающих лампочек, которые
поочередно вспыхивают во время монолога. Сбоку закреплен огромный стеклянный
шар, внутри которого потрескивает и брызжет искрами электрическая дуга. Из зала
кажется, что самое главное в этом нагромождении – длинная деревянная скамья,
поднятая на три фута над сценой. Пространство сзади, по бокам и снизу хорошо
просматривается. На одном краю сцены, возле шара с электрической дугой, имеется
небольшой помост, грозно ощетинившийся голыми проводами. Над ним красуется
расцвеченный огнями балдахин. На другом краю, в удалении от зала, блестит
металлический конус, обвитый спиралью мерцающих огоньков. Он крепится на
шарнирах, что позволяет ему вращаться в разных плоскостях. Вокруг скамьи, на
стеллажах и в нишах, затаились оголенные клеммы. От этого устройства исходит
гул, который наводит на мысль о колоссальной энергии, таящейся внутри.
