Бесконечно тоскливые дни, проведенные в этой квартире, а
иногда и целые недели театрального межсезонья оставляли мне предостаточно
времени для размышлений.
Самое главное – это меня не сломило.
Я выдержал трудности первых лет. Выдержал бремя славы и
богатства. Держусь по сей день, хотя от моего знаменитого иллюзиона только и
осталось, что неразгаданная тайна.
Впрочем, теперь стало гораздо легче. Приняв на работу Олив
Уэнском, я через пару недель случайно узнал, что она снимает комнату в какой-то
заштатной привокзальной гостинице – адрес более чем сомнительный. Когда я
призвал ее к ответу, она объяснила, что бывший работодатель из Гемпшира
обеспечивал ей жилье, которое, естественно, пришлось освободить по расторжении
контракта. К этому времени мы с Олив уже привычно пользовались оттоманкой в
углу мастерской, и до меня дошло, что мне тоже нелишне было бы предложить ей
квартиру.
Все решения такого рода диктовались Конвенцией, но в данном
случае это было простой формальностью. Олив не замедлила перебраться ко мне в
Хорнси. Там она и осталась, там живет и поныне.
До ее признания, которому суждено было изменить всю мою
жизнь, оставались считанные недели.
В конце 1898 года у меня сорвался один ангажемент, поэтому
между представлениями «Нового чуда транспортации» возник недельный перерыв. Я
лишь однажды наведался в мастерскую, а все остальное время провел вместе с Олив
в Хорнси, наслаждаясь домашним уютом и чувственными радостями. Мы начали
отделывать квартиру и купили кое-что из хорошей мебели, благо успешные
выступления в престижном мюзик-холле «Иллирия» принесли ощутимый доход.
Накануне окончания этого безоблачного отрезка жизни – через
день нас ожидал эстрадный театр «Ипподром» в Брайтоне – Олив сообщила мне
убийственную весть. Это произошло поздно ночью, когда мы умиротворенно лежали
рядом, готовясь отойти ко сну.
– Послушай, милый, – заговорила она, – я вот
о чем думаю: нужно тебе подыскать другую ассистентку.
У меня отнялся язык. До той минуты мне казалось, что жизнь
наконец-то достигла желанного равновесия. Я обзавелся семьей. Обзавелся
любовницей. С женою жил в доме, с любовницей – в квартире. Я не мог
нарадоваться на детей, обожал жену, пылал страстью к любовнице. Моя жизнь
разделилась на две части, которые никоим образом не пересекались; одна сторона
не подозревала о существовании другой. Кроме всего прочего, моя возлюбленная
работала у меня ассистенткой и была в этой роли совершенно прелестна и
обворожительна. Она безупречно справлялась со своими сценическими
обязанностями, а благодаря ее эффектной внешности мои представления,
несомненно, приобрели еще большую популярность. Я, как говорится, своего не
упускал. И вот одна-единственная фраза грозила перечеркнуть все достигнутое,
ввергнув меня в бездну отчаяния.
Заметив мое состояние, Олив сказала:
– Мне давно пора снять камень с души. Но дело не так
плохо, как тебе кажется.
– Думаю, хуже некуда.
– Ну, если ты услышишь только первую половину, то
согласишься, что бывает и хуже, а если наберешься терпения и выслушаешь меня до
конца, тебе сразу станет легче.
Вглядевшись в ее лицо, я упрекнул себя за невнимательность:
Олив выглядела странно взволнованной. Дело явно принимало серьезный оборот.
Ее рассказ обрушился на меня лавиной и очень скоро
подтвердил мои наихудшие опасения. От услышанного я похолодел.
Олив начала с того, что хочет уйти со сцены по двум
причинам. Во-первых, она работала на подмостках не один год и просто-напросто
устала. По ее словам, ей хотелось сидеть дома, оставаться моей возлюбленной и
радоваться моим успехам со стороны. Она обещала повременить, покуда я не найду
ей подходящую замену. Это еще полбеды. Но, как она предупреждала, имелась также
вторая причина. И заключалась она в том, что Олив подослал ко мне некто,
задумавший вызнать мои профессиональные тайны. Это был…
– Энджер! – вскричал я. – Тебя подослал
Руперт Энджер?
Она не стала отпираться, но, увидев мою ярость, поспешно
отодвинулась на безопасное расстояние, а потом разрыдалась. Я лихорадочно
пытался вспомнить, о чем рассказывал ей сам, какую аппаратуру она видела за
кулисами и на сцене, какие секреты могла вызнать или разгадать и что успела сообщить
моему врагу.
На какое-то время я перестал воспринимать ее слова и утратил
способность к объективному, логическому мышлению. Впрочем, Олив только
всхлипывала и умоляла выслушать ее до конца.
Этот бессмысленный, удручающий разговор длился часа два,
если не три. К полуночи мы окончательно зашли в тупик и нестерпимо захотели
спать. Выключив свет, мы опустились на подушку рядом друг с другом; даже это
страшное откровение не смогло в одночасье переломить наших привычек.
Но сон не приходил; лежа в темноте, я пытался найти решение,
однако мысли бешено метались по замкнутому кругу. Потом из темноты прозвучал
голос Олив, тихий, но настойчивый:
– Неужели ты не понимаешь, что, будь я шпионкой Руперта
Энджера, ты бы не услышал от меня ни слова? Да, мы с ним были близки, но он мне
осточертел, да еще начал ухлестывать за какой-то девицей, и это меня доконало.
У него навязчивая идея – как бы тебе насолить; мне стало невтерпеж, и я сама
затеяла всю эту историю. Но когда я познакомилась с тобой… все мои
представления перевернулись. Ты совсем не такой, как Руперт. Дальше тебе
известно; ведь у нас с тобой все было всерьез, правда? Руперт по-прежнему
надеется, что я за тобой шпионю; правда, теперь до него наверняка дошло, что по
доброй воле я не стану на тебя доносить. Но пока я работаю с тобой, он не
оставит меня в покое. Поэтому я и хочу уйти со сцены, спокойно жить в этой
квартире, жить с тобой, Альфред. Знаешь, я чувствую, что полюбила тебя…
И так далее, до утра.
Когда за окном сквозь унылый дождик забрезжил гнетущий серый
рассвет, я сказал:
– Мое решение таково. Ты отправишься к Энджеру с
отчетом. Я научу тебя, что ему сообщить, и ты повторишь все слово в слово.
Скажешь, что это и есть тайна, которую он хотел выведать. Наговори ему чего
угодно, лишь бы только он поверил, что ты выкрала мой секрет. А после этого,
если ты вернешься сюда, если поклянешься, что никогда не будешь иметь никаких
дел с Энджером, и если – только если – я тебе поверю, мы сможем попробовать
начать все с начала. Ты на это готова?
– Сегодня же сделаю, как ты сказал, – пообещала
она. – Я хочу раз и навсегда вычеркнуть Энджера из своей жизни!
– Прежде я должен сходить в мастерскую. Надо решить,
что именно можно сообщить Энджеру без ущерба для дела.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, я оставил Олив дома, а
сам вышел, вскочил на омнибус и поехал на Элджин-авеню. Заняв место наверху, я
курил трубку и раздумывал, не ослеп ли я от любви и не пойдет ли прахом все,
что у меня есть.
В мастерской эти вопросы подверглись серьезному обсуждению.
Хотя дело приняло скверный оборот, в условиях многолетнего существования
Конвенции такое случается; вот и на этот раз у меня не создалось ощущения,
будто на моем пути возникла небывалая или непреодолимая трудность. Да, мне
пришлось нелегко, но Конвенция не была нарушена – она осталась моим надежным
оплотом. Более того, в качестве подтверждения безграничной веры в Конвенцию
могу записать, что остался-то в мастерской именно я, тогда как я вернулся в
квартиру.
