Борден мастерски играл свою роль, изображал смущение, неуклюже
топтался на месте. Никому и в голову не могло прийти, что это профессиональный
иллюзионист, такой же как я. Каттер, ничтоже сумняшеся, поставил Бордена
шестым. Между тем Эллен Тремейн привязывала мои запястья к подлокотникам
кресла. Здесь-то и произошел сбой, потому что я отвлекся на Бордена. К тому
времени, когда концы веревки дали двум другим добровольцам и попросили как
можно туже зафиксировать меня в кресле, было уже поздно. Ослепительные огни
рампы светили на мою беспомощную фигуру.
Под барабанную дробь меня шкивом подняли в воздух над
стеклянным резервуаром; я болтался и раскручивался на цепи, словно несчастная
жертва пыток. По правде говоря, сегодня вечером мое ощущение именно таким и
было, хотя к этому моменту я, по идее, уже должен был освободить запястья и
придать рукам такое положение, которое позволит их мгновенно выпростать.
(Вращение на цепи – удобное прикрытие для быстрых манипуляций, предшествующих
освобождению от пут.) Однако мои руки неподвижно застыли под витками веревки, и
я с ужасом взирал на зловещую холодную воду.
Через несколько секунд я, как положено, упал в резервуар,
выплеснув море брызг. Как только вода поглотила меня с головой, я попытался
мимикой сигнализировать Каттеру, что попал в беду, но он уже опускал вокруг
резервуара маскировочный полог.
В потемках, связанный по рукам и ногам, перевернувшийся едва
ли не вверх тормашками, я оказался в ледяной воде и стал захлебываться…
Оставалось только надеяться, что вода слегка ослабит веревки
(это мой секрет, предусмотренный на тот случай, если добровольцы слишком туго
затянут вторичные узлы), но я понимал, что этой свободы движений будет
недостаточно, чтобы спасти мне жизнь.
Я стал настойчиво дергать за веревки, уже ощущая в груди
давление воздуха, который рвался наружу, чтобы впустить в легкие смертоносный
приток воды…
Как бы то ни было, сейчас я сижу и пишу эти строки.
Следовательно, я сумел освободиться.
Но, по иронии судьбы, я уцелел благодаря вмешательству
Бордена. Он перегнул палку, не в силах скрыть свое злорадство.
Хочу восстановить развитие событий на сцене, которую скрывал
от меня маскировочный полог.
Когда представление идет своим чередом, публика видит только
группу из шести волонтеров, неловко переминающихся с ноги на ногу вокруг
скрытого пологом резервуара. И эти добровольные помощники, и другие зрители
лишены возможности следить за моими действиями. Оркестр наигрывает веселое
попурри, заполняя паузу, а также заглушая звуки, которыми неизбежно
сопровождается мое освобождение. Но время идет, и вскоре волонтеры, как и все
остальные, начинают проявлять беспокойство.
Оркестрантам тоже не по себе; музыка смолкает. Воцаряется
напряженная тишина. Гарри Каттер и Эллен Тремейн с озабоченным видом выбегают
на сцену, готовые к решительным действиям; по залу прокатывается тревожный ропот.
Призвав на помощь добровольцев, Эллен с Каттером сдергивают полог – и что же?
Кресло по-прежнему под водой! Узлы веревки на своих местах! А меня нет!
Публика изумленно ахает, и тут эффектно появляюсь я. Обычно
я выхожу из-за кулис, но, если позволяет время, предпочитаю возникнуть в
середине зрительного зала. Я легко взбегаю на сцену и кланяюсь, причем так,
чтобы все видели: у меня совершенно сухие волосы и костюм…
Но сегодня Борден заявился в театр с намерением разрушить
эту иллюзию, а сам – скорее, по случайности – избавил меня от участи
утопленника. Не дождавшись окончания номера – и, к счастью, не дождавшись
вообще никого развития событий, – он сорвался с места, отведенного ему
Каттером, и решительно раздернул полог!
Первое, что я осознал, – это столб света, ударивший мне
в глаза. В нечаянной надежде я посмотрел вверх; у меня изо рта поднимались
последние пузырьки воздуха, выходившего из легких. В голове пронеслась мысль,
что Господь услышал мои молитвы и послал Каттера прервать номер во имя спасения
моей жизни. В этот миг все остальное ушло на второй план. И тут, сквозь толщу
воды и закаленного стекла, я увидел чудовищно искаженную ухмылку моего
заклятого врага! Он весь подался вперед, торжествующе приблизив лицо к
резервуару.
Я почувствовал, что теряю сознание, и мысленно распрощался с
жизнью.
Далее – пустота. Очнулся я на твердом деревянном полу,
трясущийся от холода, с затуманенным взором, в окружении чьих-то лиц, глазеющих
на меня сверху вниз. Где-то поблизости играла музыка, которая все сильнее била
по барабанным перепонкам, пока у меня из ушей выливалась вода. Пол ходил
ходуном. Я лежал в кулисе, ближайшей к сцене. У меня поплыло перед глазами,
когда, приподняв голову, я увидел в паре метров от себя ярко освещенные ножки
танцовщиц кордебалета, бьющие по дощатому планшету, и корифейку, солирующую под
звуки пошлого мотивчика. Застонав от облегчения, я закрыл глаза и снова опустил
голову на половицы. Оказалось, Каттер, оттащив меня в безопасное место, сделал
мне искусственное дыхание, на чем и завершилось это жалкое зрелище.
Потом меня перенесли в актерское фойе, где я мало-помалу
пришел в себя. С полчаса мне было хуже некуда, но вообще-то я держу себя в
форме, поэтому, избавившись от воды в легких и перестав задыхаться, я довольно
быстро оправился. Времени прошло не так уж много, и меня охватило страстное
желание (даже сейчас я уверен, что это было возможно) вернуться к зрителям и
реабилитироваться, пока представление еще не закончилось. Но мне не позволили.
Вместо этого мы с Эллен, Каттером и Наджентом собрались у
меня в гримерной на тягостные поминки по сорванному номеру. Было решено
встретиться через два дня в моей лондонской студии, чтобы усовершенствовать
способ освобождения и никогда более не подвергать опасности мою жизнь. Наконец
трое моих верных подручных проводили меня на железнодорожную станцию и,
удостоверившись, что я вменяем и твердо стою на ногах, вернулись в отель, где
мы в этот раз собирались поселиться.
Сейчас я хочу только одного: поскорее вернуться в Лондон, к
Джулии и детям. Побывав на волосок от смерти, я особенно остро ощутил, как они
мне нужны. Поезд прибудет на вокзал Юстон только к рассвету, но, так или иначе,
быстрее не добраться.
По иронии судьбы, дневник я забросил именно потому, что все
эти годы наслаждался покоем семейного очага, к которому спешу возвратиться и о
котором можно либо написать целые тома, либо (как в моем случае) не писать
ничего. Последние десять лет счастье улыбалось мне и в профессиональной, и в
личной жизни.
В начале 1884 года Джулия наконец-то снова забеременела и в
положенный срок благополучно разрешилась сыном, которого мы назвали Эдвардом.
Два года спустя появилась на свет наша первая дочь, Лидия, а в прошлом году –
вторая, Флоренс, наше позднее, но желанное дитя.
На этом фоне вражда с Борденом выглядела не более чем
досадной мелочью. Конечно, мы совершали взаимные выпады. Конечно, они бывали
далеко не безобидными. Конечно, я не уступал ему в изощренности, хотя кичиться
здесь нечем. Не случайно я считал, что эти подвиги не достойны попасть в мой
дневник.
