– Только то, что он написал книгу. Полагаю, прислали ее
именно вы.
Она кивнула.
– Их непримиримая вражда тянулась долгие годы. Каждый
не упускал случая навредить другому, и нередко – прямо на сцене. История этой
вражды описана в книге Бордена – разумеется, с его позиций. Вы успели ее
прочесть?
– Нет, не успел: бандероль доставили только сегодня
утром…
– Я подумала, вам это будет небезразлично.
У меня снова возник тот же вопрос: к чему ворошить прошлое?
Бордены остались где-то далеко, мне о них почти ничего не известно. Весь этот
разговор представлял интерес для Кейт, но не для меня. Я слушал ее только из
вежливости; она и не подозревала, что наткнулась на невидимое сопротивление, на
тот защитный механизм, который безотчетно вырабатывает в себе брошенный
ребенок. Чтобы освоиться в новой семье, мне пришлось забыть прошлое. Ну сколько
можно повторять?
Кейт объявила, что хочет мне кое-что показать, поставила
стакан и направилась к письменному столу, стоявшему у стены как раз позади
меня. Когда она нагнулась, чтобы выдвинуть нижний ящик, открытый ворот ее
платья чуть отстал от шеи; украдкой приглядевшись, я заметил в вырезе
белоснежную бретельку и красиво очерченную грудь, поддерживаемую кружевной
чашечкой бюстгальтера. Просовывая руку в глубь ящика, она вынуждена была
отвернуться, и я разглядел изящную линию спины, все те же бретельки,
обозначившиеся под тонкой материей, и струящиеся пряди волос. Она собиралась
вовлечь меня во что-то неведомое, а я тем временем беззастенчиво оценивал ее
достоинства, лениво прикидывая, какова она в постели. Захотелось потискать
титул – так бы выразились доморощенные остряки у нас в редакции. Как бы то ни
было, моя собственная жизнь рисовалась мне интереснее и сложнее, чем замшелые
истории про каких-то фокусников. Кейт поинтересовалась, в каком районе Лондона
я живу, но не спросила с кем, поэтому я ни словом не обмолвился про Зельду.
Восхитительная и возмутительная Зельда: стрижка ежиком, серьга в ноздре, сапоги
с заклепками и сказочная фигура. Три дня назад она объявила, что ей нужны
свободные отношения, и ушла в половине двенадцатого ночи, прихватив изрядную
долю моих книг и почти все музыкальные компакт-диски. С тех пор она как в воду
канула, и я уже начал беспокоиться, хотя она выкидывала такие номера и прежде.
Я бы с удовольствием побеседовал о Зельде с этой аристократкой – не потому, что
меня интересовало ее мнение, а потому, что Зельда – это моя реальность. Не
скажете ли, как, по-вашему, можно ее вернуть? Или вот еще что: как бы мне уйти
из газеты, не обидев отца? Куда податься, если Зельда и вправду меня
бросит, – ведь я обретаюсь в квартире ее родителей? На что я буду жить,
оставшись без работы? И если у меня действительно есть брат, где и как его
искать?
Каждый из этих вопросов занимал меня куда больше, нежели
вражда между прадедами, о которых я слыхом не слыхивал. Правда, один из них
написал книгу. Об этом и то интереснее было бы услышать.
– Сто лет до них не дотрагивалась. – Кейт рылась в
столе, и голос ее звучал приглушенно. Она вытащила какие-то семейные альбомы,
сложила их стопкой на полу и полезла в дальний угол ящика. – Вот, нашла.
Она сжимала в руке кое-как сложенную пачку бумаг разной
величины, выцветших и обтрепавшихся. Положив их на канапе рядом с собой, Кейт
потянулась за стаканом и только после этого начала перебирать листы.
– Мой прадед отличался патологической
аккуратностью, – сообщила она. – Он никогда ничего не выбрасывал;
более того, наклеивал ярлычки, составлял списки, для каждой мелочи отводил
место в особом шкафу. Когда я была маленькой, родители говорили: «Это дедушкины
вещи». К ним никто не прикасался, нам даже не позволяли их рассматривать. Но
искушение было слишком велико, и мы с Розали тайком нарушали запрет. Когда она
вышла замуж и уехала, я осталась одна и в конце концов решила заняться этим
имуществом. Кое-что из реквизита и костюмов удалось продать, причем за хорошую
цену. А вот эти афиши я нашла в его бывшем кабинете.
Рассказывая, она перебирала афиши и наконец протянула мне ветхий,
пожелтевший лист. Афиша протерлась на сгибах и готова была вот-вот рассыпаться.
Она возвещала о представлении в «Театре Императрицы» на Эверингроуд в
Сток-Ньюингтоне. Над списком исполнителей было напечатано, что число
представлений ограничено, а даваться они будут в дневное и вечернее время с
14-го по 21-е апреля («Следите за объявлениями»). Гвоздем программы был
ирландский тенор Деннис О’Канаган («Открой свое сердце Ирландии милой»), чье
имя было напечатано красным. Также выступали сестры Макки («Трио прелестных
певуний»), Сэмми Ренальдо («Боитесь щекотки, ваше высочество?»), Роберт и
Роберта Франк («Декламация»). В середине списка – склонившись ко мне, Кейт
указала пальцем – обнаружился Великий Дантон («Величайший в мире иллюзионист»).
– На самом деле до таких высот ему было еще
далеко, – объяснила она. – Большую часть жизни он прожил весьма
скромно и лишь за несколько лет до смерти узнал настоящую славу. Эта афиша
датирована тысяча восемьсот восемьдесят первым годом, когда он только-только
начал пользоваться известностью.
– А это что за пометки? – спросил я, разглядывая
аккуратно выведенную чернилами колонку цифр на полях афиши. Такие же колонки
виднелись на обороте.
– Это Учетно-маниакальная Система Великого
Дантона, – ответила Кейт. Она переместилась с дивана на ковер и
непринужденно устроилась на коленях рядом с моим креслом. Склонившись к афише,
которую я держал в руках, она продолжила: – Я еще не полностью в ней
разобралась, но первая цифра обозначает ангажемент. Где-то должен быть его
гроссбух с полным перечнем всех его гастролей. Ниже записано, сколько у него
было выходов, сколько из них дневных и сколько вечерних. Далее следуют
порядковые номера фокусов, имевшихся в его репертуаре. Помимо этого, у него в
кабинете остался добрый десяток записных книжек с описаниями всех его трюков.
Пара таких книжек лежит здесь; можно посмотреть, какие фокусы он показывал в
Сток-Ньюингтоне. Но и это еще не все: для большинства фокусов разработаны
варианты, и на каждый имеются перекрестные ссылки. А вот здесь проставлено «10
г» – видимо, его гонорар за выступление: десять гиней.
– Это приличная ставка?
– Если за один выход – то просто великолепная. Но
подозреваю, что это за неделю, – тогда сумма весьма средняя. Думаю,
театрик был скромный.
Я потянулся за остальными афишами – как и сказала Кейт, на
каждой имелся замысловатый цифровой код.
– У него и реквизит был помечен ярлычками, –
сообщила она. – Ума не приложу, как он находил время общаться с внешним
миром, да еще зарабатывать на жизнь! Но, расчищая подвал, я обнаружила, что
каждая мелочь пронумерована, занесена в реестр и снабжена отсылками к записным
книжкам.
– Может быть, он поручил учет кому-то другому.
– Нет, почерк всюду один.
– В каком году он умер? – спросил я.
– Как ни странно, на этот счет есть некоторые сомнения.
В газетах называют тысяча девятьсот третий год, «Тайме» даже поместила
некролог, однако в деревне утверждают, что годом позже он еще жил в этом доме.
Но что самое удивительное – этот некролог я обнаружила в альбоме с газетными
вырезками: наклеенный, пронумерованный и внесенный в реестр, как и все прочие
материалы.
