– И как вы это объясняете?
– Никак. Альфред Борден упоминает об этом в своей
книге. Собственно, оттуда мне и стало об этом известно, а уж потом я попыталась
выяснить, что же между ними произошло.
– А еще что-нибудь интересное после него осталось?
Она потянулась за альбомами с вырезками, а я плеснул себе
новую порцию американского виски – я такого еще не пробовал, но этот сорт
начинал мне нравиться. А еще мне нравилось, что Кейт сидит у моих ног,
посматривает на меня снизу вверх и время от времени наклоняется ко мне, а я при
этом получаю возможность заглянуть – не исключено, что с ее полного
ведома, – в вырез ее платья. В этом была какая-то странность: не вполне
отдавая себе отчет в происходящем, я беседовал о всяких фокусниках и встречах в
далеком детстве, вместо того чтобы писать репортаж, как того требовал служебный
долг, или ехать в гости к родителям, как планировалось.
Впрочем, часть моего сознания, подвластная брату, прониклась
спокойствием, какого он мне еще никогда не посылал. Он убеждал меня остаться.
За окном смеркалось, а над Пеннинскими горами по-прежнему
лил холодный дождь. Из окна тянуло ледяным сквозняком. Кейт подбросила
очередное полено в горящий камин.
Часть вторая. Альфред Борден
Глава 1
Начато в 1901 году.
Мое имя – мое настоящее имя – Альфред Борден. История моей
жизни – это история тайн, на которых зиждется моя жизнь. На этих страницах они
будут описаны в первый и последний раз; другой рукописи не существует.
Я появился на свет восьмого дня мая 1856 года в приморском
городе Гастингсе, рос крепышом и непоседой. Отец мой был известным на всю
округу бондарем и колесных дел мастером. Наш дом номер 105 по Мэнор-Роуд
находился в ряду других домов вдоль извилистой улицы, прилепившейся к склону
одного из холмов, на которых стоит Гастингс. За домом круто уходил вниз
безлюдный склон, где в летние месяцы пасли скотину, а перед окнами тот же самый
холм, но уже застроенный домами, вздымался вверх, заслоняя от нас море. Жители
этих домов, а также окрестные землевладельцы и промышленники исправно
обеспечивали моего отца работой.
Наш дом выделялся шириной и высотой среди всех прочих,
потому что его прорезала арка ворот, которые вели на задний двор, к мастерским
и сараям. Моя комната, выходящая окном на улицу, располагалась прямо над
въездом, отделяемая от него лишь дощатым полом и тонким слоем штукатурки,
поэтому в ней круглый год стоял грохот, к которому зимой добавлялся
немилосердный холод. В этой комнате я рос и взрослел, становясь из мальчика
мужчиной.
Теперь этот мужчина – Le Professeur de la Magie, а я –
мастер иллюзий.
Хотя рассказ только-только начался, сейчас придется сделать
небольшое отступление, ибо я не намерен сводить эту рукопись к простому
жизнеописанию, как принято среди тех, кто берется повествовать о себе. Она,
повторюсь, будет рассказывать о тайнах моей жизни. Таинственность – самая суть
моего ремесла.
Позвольте для начала представить и пояснить избранный мною
способ изложения. Раскрытие собственных тайн может быть истолковано как
саморазоблачение, однако необходимо иметь в виду следующее: как иллюзионист, я
позволю вам увидеть только то, что сам захочу показать. Но в этом показе будет
незримо присутствовать загадка.
Поэтому для начала необходимо уточнить два взаимосвязанных
понятия: тайна и восприятие тайны.
Рассмотрим такой пример.
Во время каждого выступления обычно настает момент, когда
зрителям кажется, будто фокусник делает паузу. Приблизившись к рампе, он
останавливается в сиянии огней лицом к залу. Он говорит (или, если номер без
слов, дает понять): «Смотрите, у меня в руках ничего нет». Чтобы все в этом
удостоверились, он показывает ладони залу и разводит пальцы, словно
подтверждая, что ничего в них не припрятал. Затем он поворачивает ладони
тыльной стороной, и все окончательно убеждаются, что его руки пусты. Ну и чтобы
развеять последние сомнения, фокусник может слегка потеребить манжеты и
поддернуть их на пару дюймов вверх, дабы показать, что и там ничего нет. Затем
он выполняет свой трюк, в ходе которого, спустя считанные секунды после того
как неопровержимо было доказано, что в руках у него ничего нет, из этих самых
рук откуда ни возьмись появляются веер, живой голубь или кролик, букет
искусственных цветов, а то и горящая свеча. Парадоксально! Невероятно! Публика
в восторге от такого чуда, стены зада сотрясает шквал аплодисментов.
Как такое возможно?
Фокусник и его зрители заключают между собой особое
соглашение, которое я называю Конвенцией о мистификации. Ни одна из сторон не
формулирует ее открытым текстом; более того, зрители, как правило, даже не
подозревают, что стали участниками этой Конвенции, но дело обстоит именно так.
Разумеется, на сцену выходит не чудодей, а просто артист,
который играет роль чудодея и хочет, чтобы зрители уверовали, хотя бы
ненадолго, в его связь с потусторонними силами. Зрители, в свою очередь,
прекрасно знают, что им показывают ненастоящие чудеса, но гонят от себя эту
мысль и охотно идут на поводу у фокусника. Чем искуснее артист поддерживает иллюзию
чуда, тем выше оценивается его мастерство.
Демонстрация пустых рук и незамедлительное опровержение этой
пустоты предписаны Конвенцией о мистификации. Конвенция диктует определенные
правила. Например, в повседневном общении было бы нелепо демонстрировать пустые
руки, правда? А теперь представьте: фокусник ни с того ни с сего извлекает
откуда-то вазу с цветами, не убедив перед этим зрителей в полной невозможности
такого действа. Публика даже не поймет, что это был фокус. Оваций не последует.
Эти примеры иллюстрируют выбранный мною способ
повествования.
Итак, позвольте перейти к моей Конвенции о мистификации,
руководствуясь которой я пишу эти строки. Пусть читатель поймет: перед ним не
чудо, а иллюзия чуда.
Первым делом я, образно говоря, предъявляю вам пустые
ладони, развожу пальцы и провозглашаю (запомните хорошенько): «Эти записки
правдиво изображают меня на сцене и в жизни, точны в деталях и продиктованы
честными побуждениями».
Теперь я поворачиваю к вам ладони тыльной стороной и
продолжаю: «Многое из того, что здесь написано, подтверждается беспристрастными
источниками. О моих выступлениях писали газеты, мое имя внесено в
биографические справочники».
Наконец, я поддергиваю манжеты, обнажаю запястья, и
спрашиваю: «Подумайте сами, зачем мне говорить неправду, если эти записки
предназначены только для меня; ну, может быть, еще для моих близких и для
потомков, которых я никогда не увижу?»
В самом деле, зачем?
Но раз уж я показал, что выхожу к вам с пустыми руками, вы
должны не просто ожидать обмана – вы должны ожидать, что будете обманываться с
полной готовностью!
Таким образом, нигде не погрешив против истины, я уже начал
мистификацию, которая составляет всю мою жизнь. Вымысел заключен в каждом
слове, начиная с самого первого. Ткань этой истории сплетается из вымысла,
который нигде себя не обнаружит.
