Не удержавшись на ногах, мы оба рухнули на каменный пол.
Сначала Борден оказался сверху, но мне удалось выскользнуть. Я потянулся к
нему, чтобы удержать этого мерзавца.
– Не прикасайся! – закричал он и отшатнулся, а
затем, припадая к полу, поспешил отползти от меня подальше.
Изловчившись, я схватил его за лодыжку, но он вырвался и,
утратив от страха дар речи, издавал лишь какое-то бессмысленное мычание.
– Борден, мы должны прекратить эту бессмысленную
вражду! – произнес я, но и на этот раз мой голос, больше похожий на шепот,
прозвучал хрипло и невнятно.
– Я не нарочно! – выкрикнул он.
Борден, поднявшись на ноги, опрометью бросился прочь, с
ужасом оглядываясь на меня. Я отказался от борьбы и позволил ему сбежать.
II
После того случая я вернулся в Лондон, где нахожусь
последние десять месяцев и по доброй воле веду полужизнь.
Внезапное отключение установки Теслы роковым образом
повлияло на мои тело и душу, вызвав между ними антагонизм. Я стал как бы
телесным духом своего прежнего я. Я жил, дышал, ел, отправлял естественные
потребности, слышал и видел, ощущал тепло и холод, но оставался не более чем
призраком. При ярком свете, если не разглядывать меня слишком близко, я ничем
не отличался от окружающих, разве что некоторой бледностью. Если же смотреть на
меня в ненастный день или при искусственном освещении, я обретал вид бестелесного
фантома. Тот, кто смотрел на меня, видел сквозь меня. Контуры моего тела не
исчезали, и с достаточно близкого расстояния можно было различать лицо, одежду
и прочее, но большинству людей я казался жутким выходцем из преисподней.
Поэтому и билетерша, и Борден перепугались так, словно увидели привидение. Я
быстро усвоил: стоит мне допустить, чтобы меня застали в подобных
обстоятельствах, как начнется паника, да и сам я подвергнусь опасности. От
страха люди совершают непредсказуемые действия; в меня не раз швыряли
различными предметами, как будто хотели меня отпугнуть. Одним из таких
предметов оказалась зажженная керосиновая лампа, от которой я едва увернулся.
Поэтому я, по возможности, старался не показываться на виду.
Но при всем том мой разум неожиданно почувствовал себя
свободным от стесняющих оков тела: я открыл в себе собранность, быстро
соображал, принимал мгновенные решения, то есть проявлял те качества, которыми
ранее похвастаться не мог. Один из парадоксов моего нового бытия заключался в
том, что я постоянно ощущал в себе силы и способность к действию, но в то же
время не мог совладать с самыми обыденными задачами. К примеру, мне предстояло
научиться держать письменные принадлежности и столовые приборы: стоило мне
бездумно взять в руки какую-нибудь вещь, как она норовила выскользнуть из рук.
Положение, в которое я попал, оказалось столь удручающим и
мучительным, что обретенная энергия духа, переплавленная в ненависть и страх,
постоянно обращалась на этих двух Борденов, а точнее – на того из них, который
меня изувечил. Он продолжал выкачивать из меня энергию духа – уже после того,
как его происки выкачали энергию тела. Я стал, можно сказать, невидим для мира
– все равно что умер.
III
Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы сделать
открытие: я могу по своему желанию становиться видимым или невидимым.
Выходя на улицы после наступления сумерек, да еще в том
самом сценическом костюме, который был на мне в тот роковой вечер, я мог
проникнуть незамеченным куда угодно. Если же мне хотелось выглядеть обычным
человеком, я переодевался в повседневную одежду и гримировал лицо, чтобы
придать своим чертам некоторую объемность. Правда, имитация удавалась не
полностью: пустые глазницы внушали прохожим ужас, а однажды какой-то пассажир в
плохо освещенном омнибусе, заметив необъяснимый просвет между моим рукавом и
перчаткой, стал кричать об этом во все горло, и мне пришлось спешно выйти.
Деньги, еда, крыша над головой – все это было мне доступно.
Оставаясь невидимым, я брал, что хотел, а в другое время платил, как положено.
Так или иначе, об этом не стоило и задумываться.
По-настоящему беспокоило меня другое: состояние здоровья
моего престижа.
Читая газетный репортаж, я понял, что впечатление,
оставшееся у меня от беглого взгляда на сцену, было абсолютно неверным. В
газете говорилось, что Великий Дантон получил увечье в ходе своего выступления
в Лоустофте и вынужден был отказаться от последующих ангажементов, но в данный
момент восстанавливает силы в домашних условиях и рассчитывает со временем
вернуться на сцену.
Я вздохнул с облегчением, но был крайне удивлен! Ибо, как
мне показалось, в тот вечер на сцене, еще не скрытой занавесом, стоял мой
собственный престиж, застывший в неживой позе, которую я назвал «позой
престижа». Престиж – это исходное тело, подвергающееся транспортации, которое
словно умирает внутри аппарата Теслы. Как спрятать, куда деть эти побочные
продукты иллюзиона, эти престиж-дубликаты – вот главный вопрос, который мне
предстояло решить, прежде чем выносить «Яркий миг» на суд зрителей.
Итак, сообщение о полученном увечье и отказе от ангажементов
навело меня на мысль, что в тот вечер произошло нечто другое. Транспортация
осуществилась лишь частично, и я оказался ее плачевным следствием. Большая
часть моего исходного естества осталась на сцене!
Мы оба – я и мой престиж – сильно пострадали от подлых
происков Бордена. У каждого из нас начались беды. Я превратился в бестелесный
дух, а у моего престижа было подорвано здоровье. Хотя у него оставалось тело и
свобода передвижений в окружающем мире, он был обречен на смерть с того самого
момента, когда нас постигло несчастье. Я же был приговорен жить среди теней,
хотя мое здоровье не пострадало.
В июле, через два месяца после Лоустофта, когда я только
пытался смириться с судьбой, мой престиж, видимо, принял самостоятельное
решение – приблизить смерть Руперта Энджера. На его месте я поступил бы точно
так же; в ту минуту, когда у меня в голове зародилась эта мысль, я осознал, что
он – это я. Впервые мы порознь пришли к одному и тому же решению. И это стало
для меня первым знаком: хотя мы жили каждый своей жизнью, наши чувства были
едины.
Вскоре мой престиж вернулся в Колдлоу-Хаус, чтобы вступить в
права наследования, и снова это было именно то решение, которое принял бы и я.
Что до меня, я до поры до времени оставался в Лондоне. Мне
предстояло осуществить жуткий замысел, и я хотел исполнить его тайно, без риска
огласки, чтобы никакие подозрения не коснулись Колдердейлов.
Я задумал раз и навсегда свести счеты с Борденом. Попросту
говоря, я собирался его убить, вернее, убить одного из двух Борденов. Его
тайная двойная жизнь чрезвычайно облегчала выполнение моего замысла. Он
подделал или уничтожил официальные документы, которые свидетельствовали о
существовании близнецов, и тем самым ополовинил их жизни. Убийство одного из
братьев положило бы конец этому мошенничеству и принесло бы мне не меньше
морального удовлетворения, чем уничтожение обоих. Я внушал себе, что меня,
Руперта Энджера, пребывающего в полупризрачном обличье (тогда как единственно
известное под моим именем лицо прилюдно похоронено и оплакано), никогда не
поймают и вообще не смогут заподозрить в преступлении.
