Дверь открыл Хаттон. Я снял шляпу и выпрямился в полный
рост. Он начал что-то говорить, не успев еще разобраться, кто стоит за порогом,
но когда увидел – потерял дар речи. Мне стало ясно, что за этим молчанием
скрывается ужас.
Дав ему время сообразить, что к чему, я сказал:
– Рад снова видеть вас, Хаттон.
Он открыл рот для ответа, но не смог выдавить ни слова.
– Вам, вероятно, известно, что случилось в Лоустофте,
Хаттон, – предположил я. – Я – прискорбный остаток этого
происшествия.
– Да, сэр, – выговорил он наконец.
– Можно мне войти?
– Прикажете известить леди Колдердейл о вашем прибытии,
сэр?
– Для начала хотелось бы поговорить с вами наедине,
Хаттон. Я понимаю, что мой приезд вызовет смятение.
Он провел меня в свою каморку рядом с кухней и подал чашку
только что заваренного чая. Я стоя прихлебывал горячий напиток и не знал, с
чего начать. Хаттон, никогда не терявший присутствия духа, чем вызывал мое
восхищение, вскоре взял инициативу на себя.
– Смею сказать, сэр, будет лучше, если вы соблаговолите
подождать здесь, – произнес он, – а я тем временем доложу ее
светлости о вашем прибытии. Тогда они, вероятно, придут с вами повидаться.
Может быть, вы сообща скорее решите, как действовать дальше.
– Хаттон, скажите, как мой?.. Я хочу сказать, как
здоровье?..
– Его светлость тяжело болели, сэр. Однако прогноз
весьма благоприятный, и на этой неделе они вернулись из больницы. Пока они
выздоравливают, их кровать будет стоять в оранжерее. Полагаю, в настоящее время
ее светлость можно найти именно там, рядом с супругом.
– Какое немыслимое положение, Хаттон, – рискнул я
заметить.
– Это так, сэр.
– В особенности для вас, как мне кажется.
– И для меня, и для вас, и для всех, сэр. Я знаю, что
случилось тогда в Лоустофте. Его светлость, то есть вы, сэр, доверили мне свою
тайну. Вы, несомненно, помните, что я много раз принимал участие в сокрытии
дубликатов. Согласно вашему распоряжению, от домочадцев здесь секретов нет.
– Адам Уилсон не уехал?
– Никак нет.
– Рад слышать.
Хаттон вышел и буквально через пять минут вернулся с
Джулией. У нее был усталый вид, что еще более подчеркивали стянутые на затылке
волосы. Она направилась прямо ко мне, и мы по-родственному обнялись, но оба
заметно волновались. Когда мы соприкоснулись в объятии, я почувствовал, как она
цепенеет.
Хаттон попросил разрешения удалиться; оставшись одни, мы с
Джулией заверили друг друга, что не считаем меня наглым самозванцем. На
протяжении долгих зимних месяцев я и сам иногда ломал голову над тем, кто же я
такой. Существует вид душевной болезни, при которой реальность подменяется
маниакальным наваждением; мне неоднократно казалось, что все события,
произошедшие со мной, объясняются именно таким помешательством: то ли я и
вправду некогда был Рупертом Энджером, но сейчас выброшен из своей собственной
жизни, сохранив о ней лишь воспоминания, то ли, наоборот, я был каким-то другим
человеком, который сошел с ума и возомнил себя Энджером.
Когда представилась возможность, я сообщил Джулии об
ограниченных возможностях моего телесного существования, а также о том, как я
делаюсь невидимым при отсутствии яркого освещения, но зато обладаю способностью
без затруднений проникать сквозь твердые предметы.
Она, в свой черед, рассказала мне о страшных недугах,
которые одолевали меня, то есть мой престиж, но каким-то чудом пошли на убыль
сами по себе, позволив мне, то есть ему, вернуться домой.
– Он поправится? – спросил я с тревогой.
– Доктор сказал, что иногда состояние больного вопреки
ожиданиям улучшается, но чаще всего такая ремиссия продолжается недолго. Он
думает, что в нашем случае ты… то есть он… – Она едва не плакала, и я взял ее
за руку. Немного успокоившись, она грустно договорила: – Доктор считает, что
это лишь временное облегчение. У него злокачественная опухоль, и метастазы уже
пошли по всему телу.
Потом она сообщила мне поразительную весть: оказывается,
Борден (или, точнее, один из близнецов-Борденов) умер, и книга с его записями
перешла в мою… нет, в нашу собственность.
Я был потрясен ее рассказом. Выходило, что Борден умер через
три дня после моего неудавшегося покушения на его жизнь; как мне показалось,
это не было простым совпадением. Джулия сказала, что, по общему мнению, смерть
наступила от сердечного приступа; тут мне пришло в голову, что приступ вполне
мог быть спровоцирован мною, ибо я нагнал на Бордена смертельный ужас. Я
вспомнил его сдавленные стоны, хриплое дыхание, весь его изнуренный,
болезненный вид. Всем известно, что сердечные приступы случаются от
перенапряжения сил; до этой минуты я предполагал, что после моего исчезновения
Борден оправился от испуга и в конечном счете сможет вернуться к обычной жизни.
Я открыл свои покаянные мысли Джулии, но она не усмотрела
связи между этими двумя событиями.
Еще более интересны сведения о рукописях Бордена. По словам
Джулии, она прочла отдельные страницы и нашла там почти все его
профессиональные тайны. Я спросил ее, нет ли у меня… то есть у моего престижа…
каких-либо планов относительно этих записей, но она сказала, что из-за его
болезни все остальное отошло на задний план. Она заметила, что ее саму тоже
посещают некоторые угрызения совести по отношению к Бордену и что мой престиж
полностью разделяет наши чувства.
Я спросил:
– Где он? Мы должны быть вместе.
– Он скоро проснется, – ответила Джулия.
VIII
Мое воссоединение с самим собой явилось, должно быть, самым
необычным воссоединением во всей истории человечества! Он и я идеально
дополняли друг для друга. Все, чего не хватало мне, присутствовало у него; все,
чем я обладал, было им утеряно. Конечно, мы составляли единое целое, мы были
ближе друг к другу, нежели пара близнецов.
Когда один из нас начинал говорить, другой с легкостью мог
закончить начатую фразу. У нас были одинаковые жесты и привычки, одинаковая
походка; в одно и то же мгновение нас осеняла одна и та же мысль. Я знал все о
нем, а он – обо мне. Единственной преградой между нами стало раздельное
существование, но даже эта преграда рухнула, когда мы рассказали друг другу о
своем житье-бытье в последние месяцы. Он трепетал, когда я описывал свою
попытку покушения на Бордена, а я терзался, выслушивая рассказы о муках и страданиях,
причиняемых болезнью.
Теперь, когда мы были вместе, ничто больше не могло нас
разъединить. Я попросил Хаттона принести в оранжерею еще одну кровать, чтобы
обе мои сущности находились рядом круглые сутки.
Эти перемены невозможно было скрыть от прочих обитателей
дома, и вскоре я открылся своим детям, чете Уилсонов (Адаму и Гертруде), а
также нашей экономке миссис Хаттон. Они изумленно ахали, видя такое
сверхъестественное раздвоение. Мне страшно подумать, как скажется на детях
открывшаяся им истина, но обе мои сущности, а также Джулия, согласились, что
правда все-таки лучше, чем еще одна ложь.
