Помимо обычных рассуждений, Эмерик полагался на предчувствия. Вчерашний разговор с братом — и особенно почему-то медный идол, извлеченный из песков каким-то Гвибером, — насторожил его. В фигурке древнего божка таилось предупреждение. Намек. Как будто тот человек пытался своим подарком сказать то, о чем не осмеливался заговорить иначе.
Во всяком случае, Эмерик заставил брата разодеться в свою приметную гербовую котту и яркий плащ с дорогой меховой оторочкой, а сам облачился в одежду Ги и в таком виде отправился бродить по городу.
Он обходил паломнические церкви и подолгу гостил в лавках, где выбирал реликварий, ибо, по его словам, купил у монахов нитку из плаща святого Абакука; нигде его не называли «сеньором Ги», и Эмерик понял, что его брат проводил время вовсе не здесь.
Тогда он начал кружить по тавернам и уличным кофейням. Здесь ему повезло больше: несколько раз ему подавали, не спрашивая, разные лакомства. Это не слишком удивило Эмерика: Ги с самого детства был сладкоежкой, за что ему частенько попадало и от родителей, и от старших братьев, а больше всего — от стряпухи.
«Странно, — подумал Эмерик, — человек любит сладкое, а его хотят убить… Несовместимо».
И сам удивился тому, что такая мысль пришла ему в голову.
Когда Эмерик говорил Эскиве, что братья не могут быть близки, когда одному — шестнадцать, а другому — десять, он не лгал. Во всяком случае, не лгал касательно себя и Ги. В прошлом между ними было мало общего. Эмерик выбрал этого брата из всей отцовской своры ради красоты; прочие свойства Ги оставались коннетаблю до сих пор неизвестны.
Одевшись в его платье, он как бы сам теперь превратился в сеньора Ги, чтобы увидеть город и мир такими, какими представали они возлюбленному Сибиллы. Ги искал своего Бога в маленьких лавочках и в расплавленных от жары закусочных, он встречал Его среди лиц толпы и угадывал размах архангельских крыльев в разбегающейся вдаль широкой долине за городской стеной; благодать истекала из старых стволов и сияла в прорези листьев, она была в каждой фиге, купленной у торговца мимоходом, в каждой бутыли свежей воды, в каждом приветливом взгляде.
«Все равно, — сказал Эмерик, ибо не мог позволить себе размякнуть от всех этих благостных мыслей, — никогда не слыхал, чтобы мужчина, рыцарь, пусть даже захудалый, желал сделаться полевой лилией!»
Шаг за шагом проходя путями своего брата, Эмерик высматривал — где, будь он сам наемным убийцей — удобнее всего было бы устроить нападение. Таких мест оказалось несколько, и Эмерик обошел их все не по одному разу.
Но за ним даже не следили. Кольчужная рубашка под коттой начала тяготить Эмерика, и два кинжала за поясом стали уже казаться ему излишеством, когда в одной из крытых улиц к нему подошел нищий и молча протянул плошку для сбора подаяния.
Эмерик остановился, ласково заговорив с несчастным. Он по-прежнему ничего не слышал и мысленно похвалил тех, кто подкрался к нему сзади так бесшумно.
Затем молниеносным движением Эмерик развернулся, взмахнув при этом плащом и сбив нищего с ног. Он оказался лицом к лицу с двумя мужчинами. Они набросились на него, не раздумывая, и Эмерик, выдернув оба кинжала, метнулся к стене.
В тесной улочке никого не было. Только птица свистела в клетке, что висела напротив маленькой лавочки, утопленной в стене. Крытый свод подхватывал звуки, делал их резкими и присваивал…
Один из нападавших оказался к Эмерику спиной, и этого мгновения было довольно, чтобы коннетабль ударил его кинжалом. Нож вонзился между лопаток, чуть левее хребта. Нищий тем временем пришел в себя, распрямился и ворвался в схватку. Ему потребовалось время, чтобы подняться на ноги после падения, избавиться от рваного плаща и вытащить нож.
Эмерик кружил по крохотному пятачку, стиснутому золотисто-серыми стенами. Два тонких солнечных луча проникали из окошек под самой кровлей, один спереди, другой сзади. Эти две светлые полоски как будто нарочно ограничили для Эмерика пространство, на котором ему предстояло действовать.
Здесь, в полутемном мирке, он знал теперь каждую пядь. Люди, явившиеся сюда, чтобы убить сеньора Ги, были гостями коннетабля. Он знал, в каком ритме звучат здесь все шаги, и насколько густ здешний воздух, пропарываемый лезвием. А эти двое двигались вслепую.
Заранее зная, что пропустит удар или два, коннетабль был готов к сильному, болезненному толчку в бок. Кольчуга выдержала удар, и Эмерик получил желанные несколько мгновений, чтобы полоснуть по горлу нападавшего.
Затем он развернулся к третьему, но тот бежал. Звук его шагов гнался за ним по пятам. Эмерик остался стоять, словно не желая пересекать границу, обозначенную лучом.
Птица умолкла, видимо, раздосадованная тем, что ее песенке помешали. Хозяин лавочки не то затаился, покуда длилась схватка, не то вовсе ушел куда-то.
Эмерик подошел к первому из убитых, вытащил свой нож из его спины и перевернул. Обыкновенное, ничего не говорящее коннетаблю лицо — какой-то простолюдин, которому заплатили за то, чтобы он убил некоего сеньора. У него не имелось при себе ничего, что указывало бы на его имя или хотя бы на того, кто ему заплатил. Он был еще жив, на его губах пузырями вздувалась кровь, а в груди звучно хрипело и булькало.
Эмерик спросил его:
— Кто ты?
— Жан, — сказал человек и умер.
Второй, облитый кровью, валялся в неловкой позе, как будто пытался плыть, лежа на боку.
Эмерик забрал оружие, свое и чужое, завернул его в лоскут, отрезанный от плаща одного из убийц, и зашел в лавочку.
Хозяин оказался на месте — хмурый франк, родившийся на Святой Земле. Возможно, кто-нибудь из его родни здесь и воевал, но сам он выглядел обычным торговцем.
— Что ты продаешь? — спросил Эмерик, смахивая с широкой скамьи товар, преимущественно пряности в мешочках и сушеные фиги в глиняных плошках, и усаживаясь. Скамья была довольно высокой, и Эмерик принялся болтать ногами.
Франк смотрел на него ничего не выражающим взором.
Эмерик положил рядом с собой четыре ножа. Взяв один, метнул в своего молчаливого собеседника. Нож с пчелиным звоном вонзился в стену рядом с ухом лавочника.
— Так какой у тебя товар?
— Пряности, господин.
— Сюда входил человек, одетый так, как я?
— Какой человек, господин?
Второй нож полетел вслед за первым и пришил к стене рукав торговца.
— Молодой сеньор в этой одежде. Он входил в твою лавку?
— Да, господин. Его называли «сеньором Ги».
— Это был хороший сеньор?
Торговец сказал:
— У него было мало денег, но сам он всегда разговаривал любезно. Впрочем, мы не всегда понимали его. Порой он выражался странно.
— Тебе нравился этот сеньор?
— Мой господин, — взмолился лавочник, — кто я такой, чтобы судить о сеньоре — нравится он мне или нет? Это был любезный, добрый сеньор, хотя он мало покупал.
