Ги склонил голову к его рукам, и архиепископ осторожно накрыл золотистые волосы короля своей маленькой старческой ладонью.
* * *
В Наблусе послы расстались: Бальян решил задержаться на день у себя дома, Мулен отправился дальше, к Назарету, а Ридфор повернул коня к замку Фев, который принадлежал тамплиерам.
Магистры разошлись без особенной печали. С Муленом отправились его госпитальеры; что до Ридфора, то он гнал коня и кричал на скаку от радости, потому что торопился оказаться среди собратьев.
Замок Фев, тамплиерская твердыня, с его квадратными башнями и высокими, толстыми стенами, и с ходами между внешней и внутренней стеной, и с великолепными бойницами, которыми истыкана внешняя стена наверху, и с подъемным мостом, — вся эта краса вырастала из местных скал и сливалась с ними. Дерева здесь почти не использовали, только для мебели, да и то не везде — в трапезной стояли огромные каменные столы, и их мыли, выливая бочку воды по всей огромной их поверхности. И скамьи там были каменными, но на них клали мягкие одеяла, ибо приглашались к трапезе не только суровые братья, но и нищие, и паломники, и странники, и больные — как полагалось по уставу, — и за всеми обездоленными и нуждающимися ухаживали нежнее, чем это делала бы родная мать.
Ридфор с сержантами и оруженосцами влетел в Фев ближе к закату, когда уже начиналась последняя трапеза, а в часовне готовились петь повечерие. Еще в седле магистр проглотил поднесенный ему кубок разбавленного вина, а затем спрыгнул на землю и широкими шагами побежал к трапезе, где занял скромное место ближе к концу стола, так что ему досталось меньше всего мяса в густой похлебке. Сидящий рядом брат готов поделиться, но Ридфор отказывается:
— Завтра меня будет угощать сам Раймон Триполитанский!
Трапеза идет своим чередом. Сегодня едят обильно и пьют весело — в честь Светлой Седмицы.
Первая перемена блюд миновала, ждали, ковыряя в зубах, вторую, когда в замок, прямо к братии, вбежал человек. Он мог бы ничего и не говорить — одного взгляда на него довольно: сержантский плащ разорван, глаза ввалились, рот втянулся; пот ядовитыми ручьями бежит по лицу и по телу.
— Сарацины!
Большой отряд сарацин перешел на рассвете Иордан, у Брода Иакова — там, где некогда стоял замок Шатонеф, выстроенный за несколько месяцев братом Одоном и Прокаженным королем, а после разрушенный сарацинами. Там — большой отряд. Там — турки. Там — мамлюки. Они идут по земле Тивериады.
Миска с похлебкой летит через весь стол, обглоданные кости яростно подпрыгивают, как будто всюду ищут оторванную от них плоть, желая вновь прилепить ее к себе и восстать, как прежде, в образе бычка.
— Сарацины!
Перемирие нарушено! Мамлюки в Тивериаде! Кровь Господня! Святая Чаша!
— Посланца — в ближайший конвент! — кричит Ридфор. — Живо! Сколько там рыцарей?
Ему отвечают, что девяносто.
— Маршал ордена там? Маршала — сюда! Как только получит приказ, немедленно сниматься с места — всем девяноста — и вместе с маршалом сюда! — Ридфор лупит кулаком по каменному столу и даже не морщится от боли. Губы мгновенно искусаны в кровь, красны и распухли, борода торчит клочьями, в глазах бешенство.
Сержанта, который принес ужасное известие, уводят — поить, кормить, жалеть. Ридфор его не запомнил, Ридфор его почти не видел. Отныне он ничего не видит, кроме большого отряда сарацин, что переходят Иордан на рассвете, у развалин Шатонефа…
* * *
Ночь была для них короткой; за полчаса до рассвета девяносто тамплиеров вместе с орденским маршалом из ближайшего конвента уже гремят под воротами замка Фев; Ридфор и все его люди, и все люди из замка Фев вооружаются и выступают к Назарету.
Земля гудит тревожно, тяжелым колоколом, как будто готовясь раскачаться как следует и оглушить людей мощным, неостановимым гулом. Пьянее вина счастье видеть повсюду, куда ни повернешь голову, красный крест на белом и строгое лицо. Кто смотрит сейчас этот сон: мессир де Ридфор, погруженный в свои воинственные, дикие грезы, или давно отошедший к Богу святой Бернар? Кто вызвал этот сон на землю и пустил его мчаться навстречу неизбежному сражению? Но как сладостно быть частью этого сна! В груди перехватывает, точно от поцелуя прекрасной женщины, которая обещает блаженство — и, может быть, даже не солжет в своем обещании.
Роже де Мулен воспринял известие серьезно, без исступленного восторга. Ридфор смотрел на великого магистра госпитальеров, и на языке у голландца делалось кисло. Мулен собирал своих рыцарей, а также светских рыцарей из Назарета так скучно, словно перебирал тряпки в сундуке, выискивая, что можно продать подороже, а с чем лучше не позориться.
Рыча от нетерпения, Ридфор расхаживал по двору, и рыцарские кони тянулись к нему мордами.
Наконец — слава Богу! — выступили.
* * *
А Бальян и с ним небольшой отряд все двигался к Назарету и все не мог добраться до условленного места встречи. Из Наблуса выехал к ночи, но перед самым рассветом того самого дня, когда Ридфор оставил Мулена и направился к замку Фев, Бальян опять остановился.
Глядя, как розовеет небо, сеньор Ибелин в душе вознес хвалу к Спасителю и начал думать о всех благах, которыми Бог неизменно осыпает человека, — и вдруг на ум ему пришло, что нынче день святых апостолов Иакова и Филиппа и что недурно бы сейчас послушать мессу, а после продолжить путь с освеженной душой.
Сказано — сделано; впереди находился город Севастия, и Бальян направился прямиком туда.
Стук копыт, грохот дверного молотка у ворот епископского дома:
— Утро! День начался! Вставайте! Утро!
Ах, эти странствующие рыцари, чума на них и их благочестивые души! В доме — суета и шум, и беготня, и недовольное ворчание. Епископ, кое-как одевшись, направляется к воротам, а сеньор Ибелин уже улыбается ему, и целует его подрагивающую руку, и просит о духовном наставлении и утешении — для самого сеньора и всех его сержантов, оруженосцев и нескольких тамплиеров, что сопровождают его от Наблуса.
Всех провожают в трапезную и скудно угощают — что осталось от вчерашнего. Епископ устал: пасхальные мессы долгие, а человеческое сердце — сосуд немощной и не может вместить радости больше, чем в нем помещается.
— Что Иерусалим? — спрашивает епископ. — Что король Гион? Образумился?
— Король Гион — добр и любит Святую Землю, — отвечает Бальян, сам дивясь на себя, что произносит такие слова. — И уж коль скоро был он коронован, нам следует признать его, потому что любые ссоры между нами — лишь на руку проклятым сарацинам.
— Ну, слава Богу, слава Богу, — ворчит епископ, которому совершенно не нравится король Гион.
Они беседуют еще немного, пока не слышится крик дозорного: «День! День!» — и вправду, солнце выскакивает из-за горизонта, и пора идти и петь мессу.
* * *
