«Боже, что я такое несу? – испуганно подумал он. –
Это же ересь самая настоящая!» Он всегда был за семью, за то, чтобы держаться в
рамках дозволенного, чтобы делать все правильно... Но сейчас мир сдвинулся с
места, и его принципы тоже как-то сдвинулись и перестали казаться такими уж
незыблемыми. А может быть, он выдумал себе принципы, потому что ничего не
понимал в любви и боялся этого непонимания?
– Семья должна быть настоящей, – уже уверенно продолжил
Грушин. Конечно, это была прописная истина, но только теперь она приобрела для
него смысл. Важный смысл! – Лишь тогда это семья, когда двое не могут жить
друг без друга. А если они вместе только потому, что привыкли к рутине и им
просто тяжело что-то менять, хотя уже ни чувств, ни общих надежд, ни общего
счастья... Тогда это просто ячейка, зафиксированная на бумаге, и больше
ничего. – Он на секунду замолчал и внимательно посмотрел на Любу. –
Слушайте, все-таки вам надо пойти со мной.
– Нет, – отчаянно помотала головой та. – Нет, нет
и нет! Я не хочу видеть Астраханцева. Никогда в жизни! Он меня обманывал, вот
что я вам скажу. Обманывал искусно... А я-то думала... Когда он меня обнимал, я
была так счастлива... Дико счастлива!
– Только не плачьте, – попросил Грушин мрачно. –
Когда при мне плачет женщина, на меня нападает столбняк. Отдайте штаны и ждите
меня здесь.
– Дима, миленький, простите меня, но я не хочу оставаться у
вас. Я хочу домой. – Она поднялась с кровати и протянула ему ремень с
тяжелой пряжкой. – Я уеду в Орехов вечерним поездом. Мне надо на вокзал.
– Уверен, с отъездом вы слишком торопитесь.
Люба посмотрела Грушину прямо в глаза и спросила:
– У меня есть шанс отговорить вас идти к Астраханцеву?
– Ни малейшего.
– А у вас нет шансов отговорить меня ехать домой. Сумка
собрана, чувства сжаты в кулак. Я готова к отправке.
– Ну, раз вы так настроены... Я вызову для вас такси. –
Грушин достал мобильный телефон и уже начал нажимать на кнопки, но Люба
остановила его:
– Не смешите меня, до вокзала одна остановка на автобусе. А
лучше я пешком дойду, у меня сумка легкая.
– Уверены?
– Абсолютно.
– Хорошо, тогда выйдем вместе, – сдался Грушин. –
Обещайте, что вы позвоните мне, когда доберетесь. У вас есть номер моего
сотового?
– Нет. Если бы у меня был номер вашего сотового, я бы не
стала метаться между двумя домами, а просто позвонила бы вам.
– Почему Лена не дала вам мой телефон?
– Она обещала прислать его эсэмэской, но, видно, позабыла.
– Ваш номер она мне тоже не дала. Глупая женская
забывчивость, – раздраженно заметил Грушин.
– И не менее глупая мужская невнимательность, –
парировала Люба. – Вы не попросили мой номер сами.
– Не попросил. Тогда я был стыдлив и робок.
– Когда это – тогда? – удивилась Люба. – Речь идет
о нескольких днях.
– За несколько дней много чего может произойти, –
пробормотал Грушин и предложил: – Давайте хоть теперь обменяемся телефонами.
Они принялись диктовать друг другу свои номера. Завершив
манипуляции с мобильником, Люба потребовала:
– Только обещайте, что вы не скажете Астраханцеву, где я.
Даже не вздумайте меня обсуждать. И рассказывать про то, что я вам тут
говорила.
– Ладно-ладно, – ответил Грушин.
– «Ладно-ладно» меня не устраивает. Тут моя судьба решается,
а вы так легкомысленно обещания раздаете.
– Клянусь, – торжественно произнес Грушин, встав по
стойке смирно. – Клянусь, что не скажу Астраханцеву, что вы поехали домой.
Кстати, что он из себя представляет?
– Он лжец, – процедила Люба, и тут же лицо ее
распустилось, расслабилось, взгляд засахарился, губы раздвинулись в мягкой
улыбке: – Он чудесный вообще-то...
– Простите, что спросил, – дернул уголком рта
Грушин. – Я понял: он подлец, которого вы любите.
– Я не говорила, что люблю его! Как я могу его любить, если
мы только вчера познакомились.
– Вы прямо как я, – изумился Грушин. – Еще сегодня
утром я тоже проявлял чудеса глупости. Я так обидел Люду своими пассажами, что
она просто обязана была сбежать от меня. Даже без постороннего вмешательства.
– Да кто такая Люда? Может, расскажете?
– Женщина. Необыкновенная! Она вчера позвонила в дверь,
поздоровалась и назвала меня по имени. Я принял ее за вас. Думал, просто не
расслышал чего-то. Люба и Люда – очень созвучные имена.
– Это происки Астраханцева, я чувствую. – Люба хлопнула
себя ладонью по коленке. – Он все замутил. Только не представляю – зачем
ему это потребовалось.
– Мне кажется, он принял вас за Люду, – начал строить
версии Грушин. – А потом, когда во всем разобрался, побоялся сказать
правду. Тем более он женат. Как бы вы отнеслись к такому повороту дела? Если бы
он раскрыл карты?
Люба молча смотрела на него. Без слов было ясно, что она
отнеслась бы к такому повороту отрицательно. Наличие жены всегда плохо
сказывается на самочувствии женщин, питающих некие надежды.
– Все равно, – упрямо сказала она. – Астраханцев
должен был выяснить отношения, стоя со мной лицом к лицу. Рассказать все с
самого начала, объяснить...
– Возможно, вы сбежали слишком поспешно, – предположил
Грушин. – Мне кажется, вы довольно впечатлительная натура.
– Станешь впечатлительной, когда тебе больше тридцати, а у
тебя нет за душой ни одного приличного романа. Ну что, готовы к выходу?
– Готов.
Они вышли из дому плечом к плечу с одинаково решительными
лицами. Бодро прошли по двору, чеканя шаг. Люба старалась не частить, чтобы не
сбиваться с ритма. Она не дала Грушину нести свою сумку и возле автобусной
остановки резко затормозила.
– Ну что ж...
Они встретились глазами и, подчинившись внезапному порыву,
обнялись, похлопывая друг друга по спине, вздыхая и приговаривая, что все будет
хорошо, надо только держаться.
– Я вам обязательно позвоню, – пообещал Грушин. –
Мне жалко, что у нас ничего не получилось, но зато вместо жены я обрел друга.
– Я тоже. Станем перезваниваться. Конечно, если вы отыщите
Люду, звонить часто не получится, потому что она обязательно будет вас ревновать.
– Думаете? Это было бы хорошо. Пожелайте мне найти ее.
– Желаю от всего сердца. Да! Постарайтесь не убивать
Астраханцева. Хотя, конечно, он заслуживает самой страшной казни.
Люба улыбнулась, в ее глазах расцвели фиалки. Как раз
подошел автобус, и она забралась в него, отчаянно махая рукой из окна. Грушин
стоял и смотрел, как автобус растворяется в загустевших сумерках. Ему было
отчего-то грустно и хотелось истово жалеть себя.
