Это было легко представить, потому что даже сейчас, когда он это рассказывал, глаза у него были го-гоны выскочить на лоб.
— Я же решил, что это белая горячка! Мы же выпили тогда прилично! У меня ноги подкосились. По граниту спиной сполз, сел на тротуар, от страха — плачу... Натурально, не могу слез удержать... Столько планов, понимаешь, а тут — белая горячка! Понаедут санитары... Буду как Мастер в Маргарите... смотрю, бегут два мужика! Ну, как у Федора Абрамова — в сапогах и в ватниках. Кругом ночь белая... Петропавловка сияет! А они сапогами бух-бух-бух... Думаю — все! Конец! А они подбегают и хрипло так:
— Свинью тут не видели? Свинью потеряли! Сука такая, из грузовика выпрыгнула!»
— Ты знаешь! — Внуков вскочил и, взмахнув руками, как дирижер симфонического оркестра, прокричал на весь ресторан: — Боже мой! Какое это было счастье! Какая полнота жизни! Я — нормальный!
И устыдившись патетики, как мышка, опять юркнул к своей манной кашке.
— Я с того дня — ни капли, — прошептал он. — Совершенно отвернуло! Между прочим, — сказал он, завершая еду и облизывая ложку, — свинья по интеллекту — на восьмом месте. В первой десятке: дельфин, обезьяна, собака и свинья! И гусь. Гусь, конечно! Кстати, ты Радика не видел? Погодина? Я так и не знаю, как он тогда домой добрался. Вообще очень талантливый человек! Очень!
Горчичник
По дороге в Чехословакию простудился известный поэт Николай Доризо. Он кашлял так, что на столах в вагоне-ресторане звенели и сами собой двигались стаканы и бутылки. Ему душевно сочувствовала вся писательская делегация, что ехала в Братиславу.
— Ничего! — успокаивали поэта. — Вот приедем на место, купим горчичники! Дело-то плевое. Один вечер под одеялом полежишь — и как рукой!
Но в Братиславе горчичников не оказалось ни в одной аптеке. Больше того, аптекари и аптекарши не понимали, о чем идет речь, а переводчик путался в объяснениях и заикался.
— Враги! — сказал романист. — Делают вид, что не понимают! Все понимают! Вот они, дубчики, что понаделали...
— Какие они враги! Они — славяне! — возразил писатель-деревенщик.
— Так почему же, почему? — стонал Доризо, выворачивась от кашля, как варежка, наизнанку.
— Придурки,— пояснил со вздохом деревенщик.
— Да что мы, в конце концов, не советские люди?! — возмутился парторг делегации. — Нет таких трудностей, которые не могли бы преодолеть большевики! Сами изготовим.
В ресторане были украдены баночки с горчицей. Ею густо намазаны листы газеты «Руде право» и в них запеленут весь Доризо.
Хат-дог! — удовлетворенно ввернул новое слово романист. — Счас продерет — и как рукой...
Но не успели романист, деревенщик и парторг выпить чешского пива, как Доризо стал распухать и вываливаться из газеты, будто повидло из пирожка.
— Ты че! Ты че!
Поэт заводил глаза и терял сознание.
— То аллергия! — констатировал врач «скорой помощи». — Мог бути летальнего исходу. Отчего то ост? Не могу зразумет.
— Может, от горчицы? — робко предположил романист, когда Доризо увезли, и они, оставшись втроем, допивали пиво.
— Да что от горчицы может быть?! Горчица, она горчица и есть! Небось, не наркотик! — убежденно сказал деревенщик.
— Слаб поэт оказался! — констатировал романист.
— Да, — согласился парторг. — А еще лауреат.
— Братцы! — закричал, выплюнув кусок хлеба, намазанный горчицей, деревенщик. — Так она же сладкая! Вот так славяне! Вишь, каки придурки! Чуть лауреата не угробили!
— И горчица-то у них не как у людей! — сказал парторг. — Точно, народ не в себе! Вот они, дубчики-то, что понаделали!
— Ну, почему же... Пиво у них хорошее! — примирил их романист, слывший большим либералом.
Русская шапка
В Чехословакии, в Братиславе, поэт Василий Субботин мерз ужасно!
— Ах! — бормотал он. — Я заболею! Я простужу голову!
И шел красными пятнами, и хватался за свои роскошные седые кудри. Был он красив. Седовласый, кудрявый, в синем костюме и белоснежной сорочке, и даже ранение в лицо и некоторое косоглазие после ранения его не портили.
Но был он вспыльчив, капризен... В нем странным образом уживались неимоверное самоуважение, глобальная уверенность в исключительности всего, что он ковырял, скосив слепой глаз, в своей записной книжке, с удивительной закомплексованностью и ранимостью на грани скандала!
— Ведь это надо сообразить — не взять шапку! У меня дома такая хорошая шапка! А я не взял свою шапку! Понадеялся на какую-то кепочку, а надо было взять шапку! — И он смотрелся в зеркальце. За внешностью своей он очень следил. Носил в нагрудном кармане расческу в чехле и часто перед зеркалом причесывался.
— Ах, я пропаду! Мне надо беречь голову! Ах...
— Пойдемте да купим шапку! Здесь можно хорошую купить. В России наверняка такой не найдете...
Мне удалось затащить Субботина в меховой магазин, где действительно было полным-полно всяких дубленок, жилетов и кожаных пиджаков. И он принялся примерять шапки.
— Ах, нет! Ах, мне этане идет! Эта мала! Ах, нет...
Он вертелся перед зеркалом, как женщина, щурясь изо всех сил. Ни черта, наверное, он не видел своими прозорливыми поэтическими очами без очков. Очки он имел, но прятал.
— Ах, нет! Ну что вы мне советуете! Вы же не понимаете! Это копна... овин какой-то... сноп. Нет и нет!
— Покупайте! Не понравится, я у вас ее возьму!
— Нет! Нет! Ах! Ни за что! — но шапки не снимал.— Я не могу носить на голове такое! Нет!
— Почему? Замечательная шапка. Модная и красивая!
— Я не могу! Такой овин на голове носит Евтушенко.
Он ломался с полчаса, наконец его осенило:
— Я подарю ее моему Мише! Это — зять. Ему нужен подарок. А шапка не испортится же, не испортится за два дня? Ведь правда? Ей ведь лучше на голове, чем в чемодане? Правда же? Да! Решено! Я подарю ее ему, Мише! — И он все никак не мог оторваться от зеркала. Все охорашивался, все постукивал шапку ладошками, придавая ей легкий, одному ому только видимый шарм.
Но все же, когда мы возвращались в гостиницу, он ныл:
— Вы втравили меня в эту глупую затею! Я теперь как пугало! Надо мной все будут смеяться! Не могу же я, как Евтушенко, таскать на голове овин. Он ходит вот в такой же канадской дребедени: черте что, п не шапка!
Но в гостинице пышная ухоженная дебелая дама-портье с огромной хризантемой на плече, в последнем приступе красоты и косметической молодости, глядя на Субботина, потрясенно всплеснула ручками:
— Ах! То найпрекрасне! То луке! Як то красно!
